Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века - [241]

Первое пореформенное поколение под воздействием новой эпохи преодолевало в себе тяжелую наследственность, отягощавшую социальное устройство России. Одни, у кого «гипноз времени» перешел во внутреннюю убежденность, дали примеры восхождения по ступеням гражданственности и свободомыслия; другие вслед за наступившим «отливом» ушли «назад».

Преобразования 1860-х годов внесли в российский политический процесс новые ориентиры и образцы. Согласно новому законодательству помещики должны были выдвигать из своей среды не только дворянских предводителей, но и мировых посредников. На смену подневольным судейским чиновникам пришли независимые судьи и свободное сословие присяжных поверенных. Россия стала управляться не одними тайными советниками, но и гласными уездных и губернских земств и городских дум. Но, если «великий гражданин» был все еще невозможен на Руси, о чем с горечью писал на заре 1880-х годов журнал «Русская мысль», намекая на отсутствие необходимых для этого конституционных гарантий, то преобразования Александра II подготавливали исподволь появление новых действующих лиц политической истории России. Этот процесс на первых и решающих фазах своих был скрыт от постороннего глаза, но остался запечатленным в переписке и мемуарных заметках видных деятелей будущих десятилетий. Одним из важных истоков формирования политических запросов и взаимоотношений новых поколений русской общественности служили их гимназические и университетские связи.

Эпоха 1860-х годов оказала большое влияние на формирование взглядов нашего героя, хотя сам он не успел принять участия в ее делах и заботах. И все-таки 1861 год вошел в биографию В.А. Гольцева (1850–1906): именно тогда он впервые переступил порог тульской гимназии. «С ранней молодости я поставил себе определенные политические задачи, и, насколько сам могу судить, я неуклонно шел к намеченным целям», – писал Виктор Александрович в своих мемуарах.

Истоки гольцевской одержимости либеральной идеей восходят к годам его детства. Он был глубоко верующим ребенком. В гимназии писал стихи на библейские темы. Однажды во время посещения церкви двенадцатилетнему мальчику явился Спаситель и беседовал с ним. Об этом потрясшем его видении юный Гольцев доверительно сообщал своим товарищам. Гимназисты из уст в уста передавали волнующий таинственный слух. К концу гимназического курса от «некогда горячей и искренней религиозности» остался только «чистый деизм». А «лето между гимназией и университетом» прошло для Гольцева в мучительной борьбе между верой и безверием. Настойчивый поиск доказательств в защиту бессмертия души не увенчался успехом. Догматы христианства подверглись разрушительному сомнению: тому способствовала вся атмосфера 1860-х годов. Но потребность веры и жажда деятельного служения определенному идеалу сохранилась в душе Виктора Александровича на всю жизнь.

Новой страстью Гольцева – студента Московского университета (1868–1872) – стало участие в «тайном обществе, которое имело целью пересоздание мира в самом близком будущем». В результате он сумел основательно познакомиться с некоторыми политическими трактатами и произведениями «крупнейших социалистов». Среди русских мыслителей Гольцев особенно высоко ценил Белинского и Герцена, подчеркивая, что их идеи послужили основой его собственного миросозерцания.

Поклонение социальной идее вслед за полученным в детстве христианским воспитанием в судьбах русской интеллигенции не раз завершалось обращением к революционному действию. Но судьба Гольцева сложилась иначе…

В переписке университетских товарищей 1870-х годов, сохранившейся в гольцевском архиве, вспыхивает любопытный спор о выборе жизненного поприща, путей и средств реализации усвоенных в юности идеалов, поднимаются нравственно-политические вопросы, издавна волновавшие русскую интеллигенцию, сталкиваются альтернативные позиции, возникают неизбежные реминисценции. Гольцев был настроен тогда достаточно радикально, а его сверстник, однокашник по Московскому университету и оппонент, Николай Зверев придерживался более осторожных взглядов.

«…Нужно ли, чтобы „адепт идеи“ непременно голодал и страдал?»; «Что труднее – „сломать себя“ или же высказаться откровенно?»; «Не потому ли передовые идеи так медленно проникают в нашу жизнь, что их сторонники слишком часто одеваются в сердитые красные мантии?»; «Кто выше, скромный Милютин, „эманципатор и тайный советник“, или „популярный каторжник“ Чернышевский?»; «Что привлекательного в кафедре, если нельзя свободно высказаться даже на магистерском диспуте?»; «А разве Грановский и в более тяжелое время не справлялся с исполнением „великих, святых задач“ профессора?»; «Как обойти препятствия, заграждающие свободный путь к самостоятельному умственному труду в духе Белинского и Добролюбова?»…

По-разному сложатся и дальнейшие судьбы участников этого спора: Н.А. Зверев сделает блестящую служебную карьеру, займет должности профессора, товарища министра народного просвещения, сенатора, члена Государственного совета, а его университетский приятель Гольцев лишится кафедры и будет поставлен под гласный надзор полиции…