Россия солдатская - [14]

— Как вам, наверное, тяжело! — обращается дама к Оле.

Оля отворачивается и смахивает слезу. Все трое пьют чай и Оля идет на станцию: завтра на службу, а она не спала всю ночь. Павел и Оля идут рядом вдоль заборов дач. Везде затемнение и их не видно. Тихо и жутко. — Сегодня я спасен, но что будет завтра, что? — думает Павел. Павел боится говорить о будущем, о разлуке. — В бою не надо думать о смерти, не надо бояться ранения, надо занять голову чем-нибудь посторонним…

Павел дает Оле инструкции, как поддерживать связь с членами организации. Оля знает все это не хуже Павла, об этом уже говорили много раз. Ночь молчит и звезды холодно мигают из непостижимого далека. В кустах около станции Оля крепко прижимается к Павлу, судорожно всхлипывает, целует в губы и быстро, сосредоточенно крестит.

— Не может быть, чтобы это было на долго, не может быть! События развиваются бешеным темпом и избавление близко, — говорит Павел.

Оля идет дальше одна — стройная, но надломленная. Павел следит за ней из кустов, а когда поезд, бросая искры, скрывается в черноте леса, медленно, как раненый, идет назад. Возбуждение дня сменяется апатией. — Скорее вернуться в тепло и отдохнуть! — думает он. Кругом Павла шумит опустевший лес. Ели беспокойно машут тяжелыми ветками, как будто силятся и не могут поймать несущиеся над их вершинами облака.

Глава четвертая. НА ОКОПАХ

Поезд тронулся под визг, смех, всхлипывания и звонкие возгласы. Вагон был полон девушек, начиная с 17-ти летних подростков и до 25-26-ти летних. Григорий и старичок-бухгалтер, севший рядом с Григорием, были единственными мужчинами в вагоне. Катя не провожала — она была на службе. Григория уже больше месяца, как уволили с электростанции, военкомат зловеще молчал, на другую работу не брали, хотя работников везде не хватало. Григорий ежеминутно ждал ареста и спал на дворе в сарае, чтобы, в случае ночного прихода НКВД, успеть убежать. — Достается-таки мне от большевиков, — думал Григорий, глядя в окно на пробегающие телеграфные столбы, — даром, что сын рабочего! Мелькнула юность, увлечение комсомолом, потом ясное сознание, что комсомол и партия не то… бессонные ночи, решение бороться, подбор единомышленников среди спортсменов, встреча с Павлом, слишком уже религиозным и интеллигентным, как тогда казалось Григорию. Вспомнились бесчисленные трудности и тупики, соединение двух маленьких организаций, сомнения — можно ли положиться на Павла и его друзей, затем арест, тюрьма, лагерь, тысячи новых встреч, вся антибольшевистская Россия, Николай и религиозный переворот под сосной в тайге — жизнь тогда началась заново. Пришло, наконец, и освобождение из лагеря, а за ним соблазн ухода в обывательскую жизнь, но и он прошел. Потом было упорное продолжение борьбы и… Катя. Сначала Катя просто дочь товарища по несчастью, тоже бывшего заключенного, вынужденного работать вольнонаемным на строительстве канала Москва-Волга, потом сближение с ней, как с серьезным другом, который все понимает и чувствует, как Григорий, потом женитьба и вот теперь, в такой страшный момент, разлука. — А момент действительно страшный! Григорий перестал думать. Сидевшая напротив девочка лет 17-ти всхлипнула и спрятала в угол между стенкой вагона и лавочкой круглую физиономию с ямочками на щеках.

— Не плачь, Манюшка, — очень курносый нос подруги наклонился над девушкой, — не плачь! — Быстрые задорные глаза с вызовом пробежали по лицу Григория. — С работы убечь можно, все так делают. Я уже третий раз еду… Первый раз со станции убегла, второй раз с окопов… Правда, не трудно, не плачь.

Манюшка еще более съежилась и громко шмыгнула носом.

— Боюсь я, Тамара, — пролепетал неуверенный голос.

— А чего бояться-то? — Тамара опять покосилась на Григория, — нам с тобой хуже не будет, только успеть домой во время вернуться!

Манюшка утерла концом платка слезы и недоверчиво посмотрела на Тамару, но плакать перестала. На соседней лавочке расположились «торфушки» — пензенские девчата и молодые женщины с торфоразработок. Этих тревожил другой вопрос: от семей они уже давно оторвались и целью их жизни был заработок.

— На окопы гонют, — возмущалась широколицая бабенка, — а расчету не дали! Теперь, если немец придет, то с кого получишь?

— Только на нас и ездют! — вторила ей соседка, — подмосковные как приедут, так и разбегаются, а нам потому и расчету не дают, чтобы мы убечь не могли.

— А на Волге, у перевоза, свинью можно купить за пять рублей — долетел голос из соседнего купе. — Ей Богу, правда! Что скота гонют… половина дорогой дохнет.

Через вагон прошла группа мужчин с портфелями. Разговоры прекратились. Это были профсоюзные и партийные представители, сопровождавшие поезд, будущие руководители работ. Вид у них был далеко не самоуверенный, по всему поведению можно было заметить, что они боятся, боятся попасть к немцам прямо на окопах. Что тогда делать? Только маскироваться под общую массу. Во всяком случае, обычного тона в отношении массы не было.

— Покурим? — обернулся Григорий к бухгалтеру.

— Покурим, — ответил тот почему-то радостно.

Когда закуривали, Григорий посмотрел в глаза соседа. Они были большие, детски ясные и в них светилось почти нескрываемое торжество. Старик понимал то же, что понимал Григорий. Григорий отвел глаза в сторону и стал пускать большие, расходящиеся вширь, клубы дыма.