Россия белая, Россия красная, 1903-1927 - [66]

В 1890 году государство выкупило это поместье, сменившее немало владельцев, и построило в нем лечебницу для умалишенных.

Интересно отметить, что после революции в стране резко уменьшилось число психически больных. Этот на первый взгляд парадоксальный факт объясняется ослаблением действия трех основных факторов, поставлявших пациентов в психбольницы: неврастении, алкоголизма и наркомании. Что касается первого, вполне понятно, что материальные трудности, сиюминутные заботы о пропитании и выживании избавили души от пустопорожних переживаний[33]. Алкоголизм нашел отчасти преграду в новых законах. Что же касается наркотиков, то не только их продажа была под запретом, но и цены взлетели так, что сделали их недоступными большинству любителей. Правды ради следует упомянуть, что много кокаинистов встречалось среди сотрудников ГПУ; возможно, жизнь в пароксизме убийств требовала искусственного взбадривания организма. В связи с дороговизной кокаина перекупщики смешивали его с толченым стеклом; я сам видел людей, которые нюхали такую смесь, а через секунду корчились от жутких болей и страдали от кровотечений из носу. Само собой разумеется, никто из них властям не жаловался.

Вследствие сокращения числа душевнобольных, а также из-за того, что переполненные тюрьмы не вмещали всех заключенных, поток которых только ширился, власти переоборудовали в числе прочих Знаменку в исправительную колонию. Туда после рассмотрения материалов дела, изучения прошлого осужденных и их поведения в тюрьме направляли тех, кого считали склонными к побегу.

Тому, кто попал туда из тюрьмы, Знаменская колония казалась раем. Здесь было больше комфорта, чистоты, свободы. Работать приходилось в огороде или саду. Болезнь сердца не позволяла мне долго заниматься этим делом, поэтому мне нашли менее тяжелую работу: я привозил в колонию и распределял продовольствие.

Чтобы не посылать со мной всякий раз конвоира, мне выдали пропуск на свободное передвижение по территории колонии. Многие из нас пользовались этой привилегией, однако никто не подумал бежать с помощью такого пропуска, хотя колония и не была окружена забором. Нас останавливал страх перед репрессиями, которые обрушились бы на наши семьи. Кроме того, многие заключенные имели здесь лучшее жилье и стол, чем могли бы получить на воле в это голодное время, когда свирепствовала безработица. Родственники могли посещать нас дважды в неделю. Мы могли встречаться с ними без всяких преград в саду, если погода была хорошей, и разделять с ними трапезу из принесенных ими продуктов. Заключенные, имевшие, как и я, разрешение на свободное передвижение внутри колонии, могли даже провожать своих родственников до электрички на Петроград. Как видите, узы несвободы в исправительных колониях такого рода были скорее морального свойства.

В конце декабря собирался высший административный совет пенитенциарных заведений. Поскольку поведение мое было хорошим, а также потому, что я отбыл уже треть срока, я ходатайствовал о предоставлении мне двух– или трехдневного отпуска. Из-за дворянского происхождения мне было в этом отказано.

Однако эта суровая мера заинтриговала директора колонии К., человека простого происхождения, бывшего служащего императорских тюрем, добропорядочного отца семейства, человека тихого и сострадательного. Он потребовал принести ему мое дело, расспросил меня лично и, составив обо мне объективное мнение, прикомандировал к канцелярии колонии, поскольку ничем больше помочь не мог. Я оказался единственным заключенным среди вольнонаемных служащих и получил еще больше свободы.

Я рассказываю обо всех этих деталях ради объективности повествования, чтобы показать, что помимо ГПУ, слепо проводившего антидворянскую политику, были еще начальники на местах, злые и добрые, от которых зависело, насколько строго будут применяться существующие правила.

12 марта следующего года, проходя мимо домика директора, я услышал голос, показавшийся мне буквально гласом небес:

– Гражданин Скрыдлов, вы свободны.

Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что это К. кричит мне из открытого окна. На следующий день я узнал, что директор ездил на высший административный совет пенитенциарных заведений, чтобы добиться моего освобождения. Он делал упор на то, что я отбыл половину срока, представил рапорты своих подчиненных о моем хорошем поведении, говорил о неправдоподобности выдвинутых против меня обвинений, о возможности судебной ошибки. Также он представил ходатайство, подписанное сотрудниками администрации колонии в полном составе, а также (беспрецедентный случай) ходатайство комсомольской организации колонии, члены которой видели меня на сцене.

В это время в комиссии как раз сменился начальник. Новый ее руководитель по фамилии Арсеньев был очень молод, и имя моего отца ему ничего не говорило. Кроме того, он явно старался ознаменовать начало своего пребывания на посту проявлениями справедливости и объективности. Он прочитал рапорты и ходатайства, затребовал мое досье, после чего бросил бумаги на стол со словами:

– Тут нет никакого преступления! Этот человек свободен!