Россия белая, Россия красная, 1903-1927 - [67]

Больше ничего не требовалось.

20 марта мое освобождение было официально оформлено, и я покинул Знаменскую колонию.

Я возвращался туда еще много раз, но уже свободным человеком, чтобы организовать концерты, сборы от которых поступали в кассу взаимопомощи заключенных, а также продолжал давать уроки дикции некоторым служащим и заключенным.

Первой моей заботой после возвращения к мирной жизни было сходить к отоларингологу. В начале ноября предыдущего года в Знаменке произошло наводнение, угрожавшее затопить колонию. Помню, мы несколько ночей провели в запертых камерах; мы слышали, как наши надзиратели говорили между собой, что вода все поднимается и что, если она подойдет к колонии совсем близко, им надо будет успеть вовремя убежать. Мы знали, что правила запрещают освобождать заключенных в подобных случаях. Вместе с тем заключенных использовали для борьбы со стихией, заставляя спасать подмокшие запасы, в первую очередь фураж, которого было очень много; в этих купаниях в холодной воде я приобрел хроническое воспаление горла; заключенный, выполнявший в колонии обязанности врача, не смог мне помочь; короче, с того времени я потерял голос и не только не мог петь, но разговаривать мог только шепотом. Так что, хоть я и вышел на свободу, зарабатывать себе на хлеб я не мог.

Посоветовавшись со знакомыми, я наконец обратился к известному специалисту, доктору Иванову. В четыре приема врач прооперировал мне носовые пазухи и голосовые связки. После месяца полного молчания я с волнением опробовал свой голос. К счастью, он восстановился; благодаря операции его диапазон даже стал шире.

В это время я познакомился с бывшим полицейским служащим Л., ставшим позднее коммунистом, но не проявлявшим особого рвения и фанатизма. Позднее мне стало известно, что за эту умеренность его посадили; потом сказали, что он расстрелян. Этот Л. и открыл мне истинные мотивы моего осуждения. Приговором я был обязан лишь тому, что меня признали ценным заложником.

Я вышел из Знаменки незадолго до Пасхи. По случаю праздника мы с матушкой отправились в церковь, и я был изумлен обрядом, которого прежде не видел. За время моего пребывания в заключении родилась новая церковь, называвшаяся Живой, в отличие от старой, которую большевики окрестили Мертвой.

Служба по традиции проходила на церковнославянском языке, и половина ее осуществлялась за иконостасом. Большевики накинулись на эти особенности, говоря, что церковнославянский непонятен народу и священники поэтому могут говорить что угодно, а скрываясь от глаз паствы, они курят и едят, вместо того чтобы отправлять службу. Духовенство заменило старинный обряд и стало совершать службу на русском языке и на глазах у прихожан. Возможно, здесь, как и в других случаях, доверие народа, его мистический настрой, его вера оказались дезориентированными, поскольку из религии ушла таинственность. Русская толпа, фанатичная и необразованная, нуждалась в таинственном и неизвестном. То, что было доступно ее пониманию, теряло в ее глазах всякий престиж.

Особенно старался уничтожить в народе религиозное чувство Луначарский. Он организовывал публичные диспуты о религии, в которых ему сильно помогали его образованность и ораторские способности. Разумеется, диспуты эти были заранее срежиссированы и подстроены. Если появлялся серьезный оппонент, Луначарский либо не допускал его до дискуссии, либо уходил сам, ссылаясь на неотложные дела. Но диспуты никого не убеждали, и Луначарский, решив представить громкий убедительный пример правоты своих взглядов, пригласил однажды архиерея Введенского, человека очень образованного и неробкого. Тот быстро одержал верх над своим оппонентом, к месту и точно цитируя не только церковных писателей, но и самых разных крупных философов. Не находя аргументов, Луначарский возразил, что это буржуазные философы.

– Вот как? – парировал архиерей. – Значит, они ошибаются? Стало быть, существуют два варианта фундаментальных истин? Я не знал, что для пролетария дважды два – четыре, а для буржуа дважды два – пять.

После этих слов Луначарский не смог продолжать дискуссию, грозившую обернуться для него полным поражением, и закончил диспут.

Известно, что большевики любили повторять слова Маркса «Религия – опиум для народа». Когда после смерти Ленина его похоронили в Мавзолее на Красной площади в Москве, это место превратилось в объект настоящего религиозного культа, и противники нового режима стали говорить, что большевики уничтожили одну религию, чтобы заменить ее другой; и, в свою очередь, стали называть опиумом для народа Ленина.

Глава 19 БЕСПОРЯДОК У КРАСНЫХ

Я не буду слишком долго распространяться об условиях существования, в которые попал по выходе из тюрьмы. Они являлись еще одним этапом в эволюции советского образа жизни; с тех пор они не претерпели радикальных изменений. Сейчас они известны мировой общественности, которая научилась проводить четкую грань между пропагандой и рассказами путешественников, которым советские власти показывали только то, что хотели показать, с одной стороны, и рассказами русских эмигрантов, многие из которых покинули родину именно из-за крайне дурного обращения с ними властей.