Рос орешник... - [33]

Эдик горячо поддержал, как всегда:

— Съезди! Выздоровеешь и съезди!

«А может, вместе? Хорошо бы». Иван Михалыч заулыбался:

— Я ить на это дело давно коплю. У меня в штофе… — Старик задумался: «Двести рублей хватит на двоих. Билеты. Остальное на глину. Свистулек ему. Так, хорошо… Еще добавить надо». Иван Михалыч заговорщически покосился на парня:

— Давно коплю… Съезжу. И куплю. Много куплю.

Эдик тоже обрадовался:

— Съезди и купи. Много купи, — он захлопнул учебник и мечтательно посмотрел на полки с глиной.

Старик улыбнулся, вздохнул, жалея, что он еще не выздоровел:

— А ты? Ты там бывал?

— Ни разу!

Старик еще раз вздохнул:

— Я тоже.

Потом они молчали. Где-то на улице таял снег, набухали почки, глубоко в земле бродили, наливались будущие соки жизни. Мертвый с виду тополь был жив и собирался в эту весну распускать листья.

Иван Михалыч посмотрел на Эдуарда, тот о чем-то мечтал, должно быть, о своем, молодом. Казалось, что между их сердцами наконец-то перекинулся тот слабенький мосток, который они мостили оба с разных сторон все эти годы. И старик, немного шутя, в знак прощения прошлых неурядиц и с чистой душой, навеки прощаясь с сыновней свистулькой, предложил:

— А игрушечку-то возьми, коли по нраву!

Эдуард, взволнованный, вскочил, казалось, он все понимал. Старик ему улыбался.

— Не надо. Спасибо, — и мальчик тихо вышел из комнаты.

«Застеснялся. Видать, я ему когда-то проговорился, что свистулька-то сыновняя. Или повзрослел? Повзрослел парень…»

Голову опять чем-то придавило, спать захотелось. «Самолеты вовремя! Не реви! Спать я хочу. Ты, барышня, пока покарауль, чуть чего, толкай, буди. Ну вот так-то оно и лучше. Покарауль, барышня…»

Эдик натолкнулся на Нину Павловну в коридорчике.

— Ты чего? С ним что-то случилось?

— Как же! — Эдик развел руками. — Дожидайтесь, случится с ним!

— Да в чем дело-то?

— Ни в чем! Бредит он.

— Бредит?

— Куда-то, говорит, поеду. Что-то, говорит, куплю. Много, говорит, куплю. Мне контрольную сегодня писать, ничего не выучил.

Нина Павловна пожала плечами:

— Человек дороже контрольной. Подумаешь, посидел немного.

— А чего сопли разводить? Здоровый старикашка! А болеет, так в больницу надо! — Эдик откинул со лба волосы, глаза блестели.

Женщина покачала головой:

— Вот врач последний раз приходил, говорил тоже о больнице, так ведь старик ни в какую с глиняными горшками расстаться не хочет. Сказал, что есть кому за ним ухаживать… Конечно, в больнице бы лучше. Но и врач сказал, что обстановка домашняя полезнее, горшки эти. Да и все подтвердили, что будут ухаживать за ним. Мать первая твоя согласилась, так что нечего… — Соседка запуталась, было непонятно, то ли она осуждает Эдика, то ли старика. — Простыни вот ему чистые принесла, в очередь стояла в прачечной…

Эдик прошел в свою комнату. Нина Павловна заглянула в дверь и сказала доверительно:

— А ехать он собирается в Киров. Это на Вятке. Там чего-то из глины лепят… Игрушку вятскую! Да у него еще над кроватью картинка висит, барышня такая глиняная. Ага! И деньги копит на поездку. Выжился! Деньги на куклы копит. Да об этом весь дом знает, он уж лет пять помешался на этой кукле…

Эдик раскрыл учебник, сделал вид, что учит. Нина Павловна замолкла, прикрыла тихо дверь.

«Дур-рак! Игрушечку… Пердун старый! Я ему покажу игрушечку! Я ему подарю, подарю…» Физика не училась. «Всю жизнь мне испортил! Вмешивается! Кто его просит, Хрыча? Игрушечку… Как он мне под зад пнул, когда я ту проклятую бутылку портвейна под ведро прятал! И это на Веркиных-то глазах! И сдачи не дашь Хрычу. Это значит, он наблюдал, как я у Нины Павловны был, как с днем рождения ее мужа поздравил, как стянул…» Эдик швырнул физику, заходил по комнате. «Игрушечку… Я ему подарю игрушечку». Его вдруг осенила гениальная идея, он даже хохотнул от удовольствия.

Возился он с этой штуковиной долго, ничего не получалось. Но злость и прошлые обиды придавали сил. Теперь у него была цель. Авантюру он назвал про себя — месть.

Каркас соорудил из картона. Пришлось купить три коробки пластилина, чтобы обмазать картонную воронку, чтобы слепить талию, плечи, голову, руки и оборочки разные. Да еще краски, фольга, цветная бумага. Недели две прошло. Сосед все еще болел и жаловался на голову. Зрение ухудшилось. «К лучшему, да, это к лучшему. Если прижмуриться, то кукла издали похожа на ту, на картинке. Чуть выше полуметра. Ого! А ничего получилась!» Эдик отошел, прищурился. Мать застала его за этим делом.

— Ты что делаешь?

— Подарок старику.

— Что старый, то и малый! Охота тебе?

— Не мешай.

Эдик взял куклу осторожненько, понес в стариковскую комнату. Молча зашел, молча поставил на полу метрах в трех от кровати. Иван Михалыч впервые за этот месяц сел. Руки тряслись, из рта опять поползла слюна, он мелко дрожал. Эдик отвернулся. «И противный же! Вот тебе игрушка, вот! Радуйся, радуйся». Эдик отошел в сторону.

Старик хотел было встать с кровати, но мальчик замахал руками:

— Врач запретил! Запретил!

Иван Михалыч покорно опустился на подушку, руки так и дергались, глаза заслезились, заголубели. Эдик ухмыльнулся. «Ага, рассопливился, Хрыч! Подействовало!»

Старик, еле владея губами, забормотал: