Рос орешник... - [19]

— Этот мальчик (это я мальчик) учится вместе с Мишей в десятом классе, — говорила тетя Нина, когда они вдвоем осторожно сопровождали девушку по ступенькам на землю. — Он решил, что поедет в радиотехнический. Хороший мальчик. (Сколько можно повторять, что я мальчик?) А наш парень никак не соглашается дальше учиться. Твердит, что хорошо зарабатывать можно и без институтов. А ведь медицина — благороднейшая из профессий.

Наступает в жизни родителей и такое время, когда они, не признаваясь самим себе, начинают говорить о несбывшихся мечтах.

Прошло лишь несколько коротких минут, как я увидел Шоколадницу-Лиду, а уже на асфальте тротуара, на улице, стихли ее почти бесшумные шаги и не отстававшие от них глухие, шаркающие звуки.

— Что скажешь?

— Красивая.

— Вижу, что обалдел. Моя четырехюродная сестра. Или четвероюродная? Как правильно сказать? Что молчишь? — Мишка спрыгнул со стола, взял протянутую тетрадку по химии. — Но не о ней речь. Забыл уговор на сегодня?

— Не забыл. Но только в чужие окна заглядывать как-то неудобно…

— Трусишь?

— Ага.

— Да ты не хочешь просто, а говоришь, что боишься.

— А зачем тогда спрашиваешь?

— Думаешь, пацанва зря болтает?

— Может, и зря.

— Но все же надо проверить, — Мишка сморщил лоб, задумался. — Надо проверить… Слишком много странностей в этом мире.

Я пожал плечами и посмотрел на дверь, за которой исчезла девушка.

— Заниматься будем?.. — Мишка полистал тетрадку. — Не хочешь? Я тоже. Но по алгебре уже сделал. Возьмешь и дома спишешь.

Он исчез в доме, а я вышел на улицу. Она была пустынна. Лампочки на столбах уже зажглись, но небо между домами в конце улицы было еще светлым. Солнце не успело полностью потухнуть, и двойные тени от деревьев лежали на асфальте.

Много странностей в мире — это точно. Медленные длинные дни текут быстро, мелькают, забываются. С первых классов в школе, с первых дней каждого учебного года хотелось как-нибудь проснуться, завести по всем предметам чистые тетради, готовить задания к каждому уроку. Дни шли, шелестели, упорное желание быть сознательным не проходило… И вдруг оказалось, что ты уже кончаешь десятилетку, а за учебники по-настоящему еще до сих пор и не брался…

Через мощенную булыжником улицу угловой дом. Одноэтажный. Как иные вдоль улицы, как и мой, что в квартале отсюда, как и этот, Мишкин, дом. Точиев, старик с густыми бровями, видимо, предчувствуя близкий конец, продал бо́льшую половину, оставив себе лишь крайнюю комнату с отдельным входом. Умер он тихо, что никто и не заметил. Потом рассказывали, что приезжал сын Точиева, который продал и эту комнату неизвестной старушке. Откуда она приехала и когда поселилась, опять никто не заметил. Да и никого это не интересовало. У людей своих забот хватает… Новая хозяйка была слишком одинока: к ней никто и никогда не приходил. Вот единственное, что вначале казалось немного странным. Но и к этому со временем привыкли.

Подошел Мишка:

— Она пришла?

— Видимо, — ответил я, — но еще светло.

— Нас сегодня опередили… Мы не первые, — сказал Мишка, протягивая старый веник.

На улице стоял горький дым осени.

Мы молча начали шаркать вдоль забора вениками, сметая желтые листья с тротуара, опавшие за последние дни. Затем граблями под деревьями сгребали их в кучки и молча снашивали это красно-золотое богатство в кювет, в большую кучу. Подожгли сухие листочки. Они легко вспыхнули молодым пламенем. Засыпали огонь другими листьями. Костер начал тлеть, густо задымил. Дым низко стелился над улицей, катился сизыми клубами, расползался лениво между деревьями и медленно поднимался кверху.

— Пора? — нетерпеливо спросил Мишка.

— Пусть еще стемнеет.

— Да уж совсем ночь. Ну?

Я поднялся с земли.

— Ну ладно, может, еще посидим? — вдруг спросил Мишка.

Я ничего не ответил. Говорить не хотелось. Мы перепрыгнули через кювет, перебежали через мостовую, еще прыжок через кювет — и мы на углу квартала. Затем, убедившись, что поблизости никого нет, медленно-медленно прошли мимо дома. Ставни последнего окна закрыты. Редкий штакетник отделял нас от небольшого огорода. Два окна, выходящие во двор, тоже закрыты. (Значит, дома?) Не сговариваясь, перелезли через забор. Мягкая земля веяла холодом и сыростью. Тихо. По стволам сгорбленных вишен вилась виноградная лоза. С веток свисали кисти винограда. Я сорвал гроздь. Пряный, приятный вкус. «Изабелла». Прислушались и, пригнувшись, прошли в глубь огорода, в тень сарая. Мишка взволновался:

— Слышишь?

— Что? — не понял я.

— Да слушай же!..

Мимо, за штакетником, промелькнул велосипедист. Свет от уличных столбов слабо проникал в огород сквозь густые ветки вишен и слив.

— Разговаривают… Мужской голос…

Я по-прежнему ничего не слышал.

Мы вышли из тени сарая, приникли к окну. Я приставил ухо к холодному дереву ставни.

— Радио, — догадался Мишка.

Он подкатил от поленницы тяжелый чурбан, и мы вдвоем встали на него. Но в темной кухне ничего не было видно. Перетащили чурбан ко второму окну, из щели ставен которого пробивались узкие полосы света.

В комнате, кроме верхнего света, горела настольная лампа. Рядом на тумбочке — бархатный альбом для фотографий. Неожиданно из темноты кухни с чайником выплыла старушка. Обыкновенная. И вся седая. Сухонькая, аккуратная… Она улыбнулась нам и что-то сказала. Мы мигом присели. Мишка моментально оттащил чурбан к поленнице, и мы притаились в спасительной тени, готовые в одну секунду перемахнуть в соседний огород.