Ромэна Мирмо - [61]

Ромэна Мирмо воспользовалась этим и оттолкнула Пьера изо всех сил.

— Если вы меня сейчас же не отпустите, Пьер, вы последний негодяй! О, неужели вы хотите, чтобы мне стала отвратительна самая память о нашей дружбе, чтобы я возненавидела вашу подлость! О, Пьер! Вы! Вы!

Она высвободилась и стояла перед ним, очень бледная, задыхаясь от перенесенной борьбы. Пьер молча смотрел на нее. Он был охвачен мучительным удивлением. Как мог он думать, что его воля окажется сильнее его любви? Мысль о том, что Ромэна может почувствовать к нему презрение и ненависть, причинила ему такое невыразимое страдание, что холодный пот выступил у него на лбу, а на глаза навертывались слезы. Нет, нет, что угодно, только не эта пытка, только не ненависть этой женщины! Его любовь была сильнее гордости. Лучше уж сознаться в жалкой неудаче, которая навсегда губила в нем всякую уверенность в себе. Конечно, он будет себя презирать и ненавидеть, но, по крайней мере, Ромэне не придется его ненавидеть и презирать!

Она прислонилась к стене и ждала. Он в последний раз взглянул на нее. Потом, не говоря ни слова, опустив голову, тяжело ступая, направился к двери. Его остановил насмешливый голос Ромэны:

— Вы забыли шляпу, дорогой мой.

Пьер де Клерси взял шляпу, на которую ему указывала Ромэна, и вышел не оборачиваясь.

X

При свете фонаря Пьер де Клерси прочел название улицы, на которой он находился, потом посмотрел на часы. Они показывали без четверти восемь. Пьер забеспокоился. К нему вдруг вернулось сознание жизни. Что скажет брат, видя, что его нет к обеду? Андрэ будет тревожиться, подумает, что с ним что-нибудь случилось. Пьер де Клерси подозвал проезжавший пустой автомобиль, но ему показалось тяжело очутиться лицом к лицу с Андрэ. Он достал из кармана визитную карточку и нацарапал на ней несколько слов, переговорив предварительно с шофером. Тот понял, в чем дело, и автомобиль удалился, увозя послание. Тогда Пьер почувствовал облегчение. В этих отдаленных местах, за Пантеоном[46], ничто не могло нарушить его одиночества. Улицы были пустынны, и он продолжал идти наугад. Вдруг он остановился. Слезы текли у него по щекам.

Его мучила глухая, жгучая боль. Ромэна его не любит, не полюбит никогда. Но тогда почему же она подошла к нему, как друг? Почему делала вид, будто интересуется им?

Почему она расспрашивала его об его планах на будущее? Почему ей как будто нравилось его общество? Почему она дала установиться между ними той близости, которая так легко приводит к любви? И перед глазами у Пьера возникали картины. Он видел Ромэну на их прогулках по Парижу; Ромэну в Аржимоне, блуждающую с ним по парку; Ромэну в Ла-Фульри, в старой столовой, украшенной рисунками Эроса и Психеи. Ах, какое все это было близкое и вместе с тем далекое! Психея погасила свою лампаду, и настала мучительная, одинокая тьма, когда идешь куда-то, без вожатого и без цели.

Пьер де Клерси все шел. Снова слезы катились у него по щекам, но это уже не были слезы сожаления и любви, это были горькие и раздражающие слезы смущения и злобы. Он плакал над самим собой, над своей слабостью, над своей трусостью. Потому что он был трус. Любит его Ромэна Мирмо или нет, разве он не поклялся себе, входя к ней в комнату, выйти оттуда только господином ее тела, с душой, навеки укрепленной сознанием победы, сознанием того, что он сломил своей волей оказанное ему сопротивление? Вместо подтверждения его энергии ему оставалось лишь свидетельство его бессилия и смятения. И Пьер де Клерси, с горечью в сердце, видел себя снова лицом к лицу с Ромэной, то порывистым, то грубым, то жалким, пытающимся выказать силу, но изображающим только пустое ее подобие. Он позорно повел себя, как нервный ребенок, он, так упорно мечтавший действовать как человек, уверенный в своей воле, способный подчинить ей и самого себя, и других. О да, он может плакать, слезы вполне под стать всему его поведению сентиментальной и безвольной душонки!

С яростью Пьер де Клерси вытер покрасневшие глаза. Внезапный прилив гнева сжал ему кулаки и охватил его всего. Не все еще было потеряно, и из глубины отчаяния к нему стремительно вернулась надежда. Что, если это была только мимолетная слабость? Почем знать, может быть, увидев Ромэну снова, он поведет себя с нею совсем иначе? В нем вдруг возникла безумная потребность снова быть с ней; говорить с ней, сделать последнюю попытку. На этот раз он уже не даст себя остановить пустым сомнениям. Он уже не уступит перед ее угрозами. Он опустит ей на плечо тяжелую и твердую руку, И она почувствует ее победительную тяжесть. Но есть ли еще время настигнуть Ромэну? Он лихорадочно взглянул на часы. Было десять минут десятого, поезд отходил в девять с половиной.

Извозчика, где взять извозчика? На пустынной улице не было видно ни одного экипажа. Тогда он бросился бежать как сумасшедший. Вдруг он заметил фонари фиакра[47]. Он вскочил в него, сунул кучеру в руку двадцать франков и крикнул ему:

— На Лионский вокзал, скорей, скорей, скорей!

Кучер удивленно взглянул на золотой, энергично выругался и стегнул свою клячу. Пьер де Клерси топал ногами от тревоги и нетерпения. На повороте лошадь чуть было не упала. Дальше фиакр зацепился о ломовую подводу. Наконец появился Лионский вокзал, со своими освещенными часами. Пьер зажмурил глаза, чтобы не видеть, сколько они показывают. Им владел только образ Ромэны. Она еще здесь, наверное. Надо, чтобы она была еще здесь, он этого хочет. К нему вдруг вернулось все его хладнокровие. О, он не набросится на Ромэну; он не возобновит сегодняшней борьбы. Нет, он подойдет к ней спокойно, молча. Он возьмет ее за руку, он заглянет ей в глаза, так глубоко, так повелительно, что она не сможет противиться его воле и склонит голову в знак покорности.