Ромэна Мирмо - [62]

Говоря себе это, он сошел с фиакра и направился к автомату с перонными билетами. Механизм проскрипел. Пьер, с билетом в руке, спокойно спросил служащего, где поезд на Рим. Из ответа служащего он запомнил: на одиннадцатом пути. Он ускорил шаг. Одиннадцатый путь был пуст. Железнодорожник у столба менял таблицу с часом отхода. Поезд на Рим ушел…

Вместо отчаяния, которое должно было бы его охватить, Пьер де Клерси ощущал лишь невыразимое облегчение… Он чувствовал себя как человек, который благодаря случайности вдруг освободился от непосильной задачи. Что через несколько часов он может, если хочет, погнаться за Ромэной, поехать за ней в Рим, настигнуть ее в бегстве, это ему не приходило в голову. На этот раз он мирился с судьбой: против нее он не пойдет. Он признал, что он трус, и в этой трусости находил удовольствие. Она давала ему своего рода спокойствие, и он эгоистически им наслаждался. А потом, у него была его любовь к Ромэне. Теперь, когда она далеко, когда она для него потеряна, когда он ее, быть может, никогда больше не увидит, он может мечтать о ней как угодно, распоряжаться своими воспоминаниями. Он освободится от действительности, как освободился от этой жажды действия, которая была великой мечтой его юности. Теперь он займет место в ряду смирившихся и лишних, рядом со своим братом Андрэ, застывшим в надменной печали, и месье Клаврэ, воображаемым путешественником. Он будет с теми, чья жизнь не удалась. Сколько есть таких среди всех этих людей, которые суетятся вокруг него, толпятся у касс, толкаются в ненужной спешке, стараясь внушить самим себе, что жизнь — важное дело!

Эти мечты заняли его некоторое время. Он снова шел по улицам, то почти пустым, то людным. Он пересекал площади, шагал по проспектам. Вдруг он почувствовал, что голоден. Он узнал Елисейские поля. Бар «Модерн-Палас» был неподалеку. Пьер де Клерси сошел по лестнице. Возле двери, у свободного столика, он тяжело опустился на кожаный диван.

В баре было довольно оживленно. Тут были всякие люди. Сидя то поодиночке, то группами, то с девицами, они словно обосновались здесь навеки. Подземная зала напоминала большую гробницу, куда внешний шум долетал далеким и заглушенным, и все эти люди казались совершенно довольными своим небытием. Им, конечно, ничего не было нужно, кроме накрашенных губ и химических напитков, заменявших им любовь и жизнь. Пьер де Клерси глядел на них с любопытством. Отныне он будет как они. Для него этот вечер — вечер посвящения и отступничества. Разве он не приучается дышать новым душевным воздухом, не отрекается от того, что было его надеждой? Конец отважным порывам! Отныне действие будет для него заключаться в том, чтобы заказать коктейль или задрать подол. Он вкусит унылые наслаждения праздных и малодушных, — и, развалясь на мягком кожаном диване, он тихо погрузился в окружавшую его расслабленность.

Его вывел из оцепенения ораторский голос Фердинана де Ла Мотт-Гарэ, который, покинув компанию, где он разглагольствовал, подсел к нему.

— А, да это вы, Клерси! Ах, дорогой мой, Гомье и Понтиньон вами недовольны. Они говорят, что вы их безобразным образом покинули в деле с принцем. В конце концов, я понимаю, что неохота ехать в Китай, здесь небось лучше! Впрочем, по-моему, принцу уезжать не следует. Метла скоро заработает. Да что, Гомье и Понтиньон и по возвращении получат свои префектуры[48]. Груша созрела, тысяча чертей!

Кое-кто обернулся. Ла Мотт-Гарэ встал, приосанясь. Он подал руку Пьеру де Клерси.

— Ну, дорогой мой, до свидания. Уже поздно, и мне пора домой. Завтра я произношу большую речь. Читайте газеты.

И Ла Мотт-Гарэ величественно удалился.

Было действительно поздно. Часы над стойкой показывали два часа ночи. Пьер де Клерси вдруг почувствовал себя ужасно одиноким среди всех этих чужих людей. Почему он здесь сидит? Почему не идет домой? Разве у него нет брата, готового утешить его в его мучительном одиночестве? Почему бы не поведать ему свое горе, не спросить у него совета? Эта мысль, от которой ему стало было легче, его смутила. Конечно, он нежно любил Андрэ и чувствовал, как над ним витают тихое внимание и высокая забота старшего брата; но Андрэ был такой замкнутый, такой серьезный, такой далекий! Их дружба, хоть и глубокая, никогда не была задушевной; а потом Пьеру было как-то стыдно признаться не только в своей сердечной неудаче, но и в крушении всех своих надежд. Нет, лучше уж молчать, страдать безмолвно и не огорчать брата, который его любит и страдал бы братски вместе с ним. Стоит ли будить его от сна, чтобы предстать перед ним побежденным и отчаявшимся? Вдруг у него закружилась голова. Он задыхался в накуренном, винном воздухе. Он торопливо расплатился и встал. Когда он поднялся с места, он показался сам себе невещественным и неосязаемым, как привидение. Берясь за перила лестницы, он споткнулся и чуть не упал. Позади себя он услышал смех и чей-то голос:

— Видно, этот уже готов!

Выйдя на свежий ночной воздух, он почувствовал себя лучше. Елисейские поля расстилали перед ним свои широкие пустые тротуары. По авеню проезжали редкие экипажи. Пьер де Клерси медленно шел вперед. Размеренность его шагов притупляла его. Он больше не страдал… Он шел, без цели и ни о чем не думая. Вдруг он вздрогнул. Он стоял перед дверью и машинально нажимал пальцем знакомый звонок. Инстинкт привел его на улицу Омаль. Поднимаясь по лестнице, он вынул из кармана ключи. Тихо, осторожно он отворил дверь, неслышными шагами миновал вестибюль и вошел к себе в комнату. Он рассеянно обвел ее взглядом, потом подошел к каминному зеркалу.