Романовы. Век первый - [44]

Но это была дальняя перспектива. На дворе же стоял только 1653 год, в котором решалось: брать под покровительство московского царя Малороссию или не брать? В свете своих экуменических воззрений Никон являлся активным сторонником объединения, и его слово оказалось не последним на Земском соборе 1 октября, принявшем положительное решение по этому вопросу. Воссоединение же двух православных государств само собой подразумевало и воссоединение двух православных церквей — Московской и Украинской Константинопольского патриархата. Но как объединять церкви, если за двести лет раздельного существования в их церковные книги вкрались разночтения, а обряды, церковный чин, песнопения приобрели свой национальный колорит, причем в Украинской церкви они в большей степени соответствовали греческим текстам и греческим обрядам, нежели в Московской. Поэтому изменять нужно было как раз в Москве, отставшей в своем поступательном развитии и богословской мысли.

И Никон, не посоветовавшись с «ревнителями», начал, казалось бы, с самого простого, но, на поверку вышло, с самого знакового — «со способа соединения пальцев при совершении крестного знамения». Кроме перехода с двуперстия на троеперстие, вносились также изменения в символы веры, менялось количество коленопреклонений при чтении определенных молитв и возгласов «аллилуйя» по их завершении, в церковных книгах одно слово менялось на другое, уточнялся порядок церковного богослужения. Всего таких нововведений набралось около тридцати. Дабы заручиться поддержкой восточных патриархов против ожидаемых со стороны «ревнителей» возражений, Никон по всем этим спорным вопросам направил «вопрошения» к Константинопольскому патриарху Паисию. Тот, посоветовавшись с Собором и в целом одобрив проводимые изменения, все же предостерег Никона от поспешных шагов по «приведению национального церковного порядка в соответствие с общепринятой практикой», если разница между ними не затрагивает основополагающих догматов веры. Но властолюбивый Патриарх Московский, стремившийся к установлению своей личной власти, на этой стадии своего правления отступать еще не научился, да и не хотел. А посему он продолжил свою реформаторскую деятельность, благо к тому времени ему уже удалось избавиться от возможной конкуренции со стороны его прежних единомышленников и стать единственным советником царя по вопросам веры и церкви.

Первым пострадал протопоп Логгин, арестованный по надуманному и абсурдному обвинению муромского наместника в июле 1653 года. Вступившегося за него протопопа Ивана Неронова арестовали через две недели и, обвинив в клевете на патриарха, водворили в Новоспасский монастырь. Протестовавшего против патриаршего произвола протопопа Аввакума сослали в Сибирь, а протопопа Данилу из Костромы лишили духовного сана. Следующей жертвой церковной реформы стал епископ Коломенский Павел, заявивший на церковном соборе о своем принципиальном несогласии с исправлением церковных книг и обрядов. Его ждало изгнание и заточение в небольшом монастыре Олонецкого края.

Вот после этих, пока еще точечных, репрессий как раз и состоялись обращение к Константинопольскому патриарху и уже известный нам ответ. Однако честолюбивого Никона, уверенного в своей непогрешимости, не устраивали полумеры и отсрочки исполнения задуманного им. Ему нужна была победа — победа скорая и безусловная. Нашлись и люди, поддержавшие его.

В 1655–1656 годах с помощью патриарха Антиохийского Макария и митрополитов Сербского, Никейского и Молдавского, оказавшихся в Москве, собор русских епископов после нескольких попыток утвердил-таки отлучение от церкви всех двуперстно крестящихся православных христиан, придав тем самым малозначащим разногласиям принципиальный характер и доведя церковь и все русское общество до раскола. Но странное дело, в качестве расколоучителей в историю вошел не Никон, растревоживший консервативный по природе своей русский народ, а сторонники древнеславянского благочиния, веками устоявшихся обрядов и привычных ритуалов. Хотя, по большому счету, все эти обрядовые разногласия и разночтения русских и греческих богослужебных книг можно было бы снять без излишней поспешности и с меньшими потерями. Для этого Никону нужно было проявлять не властолюбие и гордыню, а терпение и готовность к взаимопониманию, особенно в той враждебной атмосфере, которую он сам создал вокруг себя вмешательством в мирские дела и чрезмерной строгостью и требовательностью к служителям церкви. Но куда там! Разве он — Великий Государь (!) — мог снизойти до рутинной разъяснительной работы? Нет, ему нужен был результат: всё и сразу.

Но он просчитался. Дело в том, что Алексей Михайлович был уже не тем податливым семнадцатилетним юношей, из которого еще недавно можно было лепить все, что угодно. К этому времени он уже ощущал себя царем, военачальником и дипломатом, в свои неполные тридцать лет испытавшим восторг побед и горечь поражений. И как когда-то Дмитрий Донской примерно в этом же возрасте стал тяготиться опекой со стороны митрополита Алексия, так и Алексей Михайлович возревновал к своему вчерашнему «особенному другу», им же в пылу юношеской привязанности наделенному титулом Великого Государя. Царя уже не устраивала и концепция Никона, согласно которой христианское государство крепнет и процветает лишь при наличии богоугодной диады патриарха и царя, в которой патриарх ведал бы божественными аспектами человеческого общества, а царь — земными. Согласно этому учению духовное ставилось выше земного, а патриаршество — выше царствования.