Роман тайн «Доктор Живаго» - [11]
(b) В сцене приближения поезда, в котором путешествует Живаго, к Юрятину (этот топоним образован из личного имени «Юра» и палиндрома к слову «нить», по-видимому, в значении: «судьба») передается диалог двух неназванных лиц из народа, которые восторгаются Стрельниковым и не могут точно вспомнить, как зовут его противника, варьируя имя «Галиуллин»:
— Насчет контры это зверь.
— Это он на Галеева побежал.
— Это на какого же?
— Атаман Галеев […]
— А може, князь Галилеев. Запамятовал.
— Не бывает таких князьев. Видно, Али Курбан. Перепутал ты.
— Може, и Курбан.
(3, 235)[53]
(c) Когда Живаго пытается вылечить обезумевшего Памфила Палых, тот не в состоянии назвать место, где началось его психическое расстройство:
— […] Вот, значит, и бегунчики мои. По ночам станция мерещится. Тогда было смешно, а теперь жалко.
— В городе Мелюзееве было, станция Бирючи?
— Запамятовал.
— С зыбушинскими жителями бунтовали?
— Запамятовал.
— Фронт-то какой был? На каком фронте? На Западном?
— Вроде Западный. Все может быть. Запамятовал.
(3, 347)
(d) После посещения Варыкина (этот топоним представляет собой метатезу названия иконописной краски «киноварь») Евграфом Юрий Живаго заносит в дневник:
«…Сваливается, как с облаков, брат Евграф […] Он прогостил около двух недель […] и вдруг исчез, как сквозь землю провалился […] Откуда он сам? Откуда его могущество? […] Вот уже второй раз вторгается он в мою жизнь добрым гением, избавителем, разрешающим все затруднения. Может быть, состав каждой биографии наряду со встречающимися в ней действующими лицами требует еще и участия тайной неведомой силы, лица почти символического, являющегося на помощь без зова, и роль этой благодетельной и скрытой пружины играет в моей жизни мой брат Евграф?»
(3, 284–285)
Иногда загадочность, явленная в романе Пастернака, сюжетно мотивирована, повествовательно необходима, нужна для того, чтобы читатель мог понять, чем вызваны некие действия персонажей. В первом из наших примеров Юрий Живаго, восприняв отношения между Ларой и Комаровским как тайну, посвящает себя затем разгадыванию женской доли, в чем и состоит смысл его любви к Ларе.
Однако загадочность в «Докторе Живаго» бывает и вне-сюжетной, повествовательно избыточной. Она не нацелена на то, чтобы пробудить у читателя интерес к дальнейшему течению рассказа, вставляется в роман как будто без видимой причины (мы уже знаем, что противником Стрельникова является Галиуллин до того, как имя белого генерала становится предметом обсуждения, которое ведут люди из народа). Избыточна и та загадочность, которая возникает из-за амнезии Памфила Палых. Для реципиентов здесь нет секрета, потому что Палых, перед тем как обнаружить забывчивость, точно передает все детали совершенного им убийства Гинца, как оно до этого было обрисовано в романе.
Наконец, загадочность может быть результатом нехватки информации, которую поставляет нам автор. Тайна никак не снимается писателем, получая апеллятивную функцию — взывая к тому, чтобы читатель сам попытался рассекретить скрытый смысл, вложенный в текст (вплоть до конца романа мы так и остаемся в неведении о том, почему Евграф всякий раз приходит на помощь Юрию Живаго, когда тот попадает в затруднительное положение). Если Лара выдает свои тайны Юрию Андреевичу, то Евграф никак не расшифровывается в пастернаковском романе.
Итак, мы сталкиваемся с романом, в котором параллельные тайны выступают в самых разных обличьях — в качестве: (а) условия познавательной деятельности, (Ь) ложного, сугубо гипотетического знания, (с) разрушения знания, (d) недостаточного знания.
Многократно, почти навязчиво и к тому же как будто не всегда эстетически оправданно тематизируя таинственное, Пастернак настраивал читательское сознание на то, чтобы оно гипертрофировало таинственное, занялось им с повышенной интенсивностью. Вовлеченный в густую атмосферу загадочного (сравнимую разве что с той, что встречается в романтической литературе), читатель «Доктора Живаго» обязывался не проглядеть того, что ему предлагается не только роман о тайнах, но и тайный роман, криптограмма.
2. Комаровский = Маяковский
Комаровский кажется заимствованием из «Фауста» Гете. Обращает на себя внимание, однако, то обстоятельство, что Фаустов пудель превращен у Пастернака в бульдога и что Сатаниди, всегдашний спутник Комаровского, недвусмысленный аналог Мефистофеля, назван по имени — Константином. За легко разгадываемым шифром, отсылающим нас к Гете, расположен еще какой-то шифр, не позволяющий нам довольствоваться при интерпретации фигуры Комаровского лишь сопоставлением «Доктора Живаго» и «Фауста». В криптографии шифр под шифром называется каскадным.
Названные метаморфозы мотивов Гете станут прозрачными, если учесть, что в конце 20-х гг. Маяковский и Брики завели себе французского бульдога по кличке «Булька»[54] и что ближайшим, с точки зрения Пастернака, другом Маяковского был поэт-футурист Константин Большаков. Об этой дружбе Пастернак упоминает в «Охранной грамоте»:
Из множества людей, которых я видел рядом с ним [с Маяковским. — И. С.], Большаков был единственным, кого я совмещал с ним без всякой натяжки. Обоих можно было слушать в любой последовательности, не насилуя слуха […] В обществе Большакова за Маяковского не болело сердце, он был в соответствии с собой, не ронял себя.
