Роман с мертвой девушкой - [33]

Как и раньше, к безобразным власть и деньги имущим стекались и приходили в услужение наделенные терпимой, а то и привлекательной внешностью рабы. Оператор приданной мне съемочной группы, не страхолюдный, а с прекрасной вьющейся шевелюрой и здоровым цветом кожи, с замечательно правильными чертами юного лица, искромсал себя опасной бритвой, чтоб быть допущенным в круг избранных и участвовать в осуществлении наших проделок. (Он быстро сообразил, что требуется!) Шрамы, однако, получились слишком ровные, чересчур картинные, даже приторные. Возомнившему о себе выскочке дали от ворот поворот. Смел лелеять наглость оказаться вровень с нами?! Он повел себя терпеливо, не отступился, не переметнулся к отребью талантливых (те его зазывали, суля поблажки и материальные блага). Значит, наши идеи окрыляли? Оказались насущными? Соответствовали запросам? Тут было о чем поразмышлять. Мог выбирать. Но ему нравилось оставаться среди таких, как мы. Нравились блицкриги в тыл врага, который не способен оказался нам противостоять.

Сколькие еще, подобно оператору-дальновидцу, вдохновлялись осознанием преимуществ нашей тактики и выигрышностью нашей стратегии и стекались под стяги Свободина — Гондольского! (Мог ли я не гордиться, что растиражированный иконостас корифеев, которым поклоняется толпа, включает и мою моську?) С нами было легче. Спокойнее. Элементарнее. Не чистить зубы, не одеваться в свежее. Не надрываться и не потеть, а если потеть, то потом не мыться. Не прыгать выше головы, не толкать тяжеленную штангу обязательств, выжимая рекордный вес и последние из себя соки. Для чего напряг, если можно бросить бремя наземь и прохлаждаться? И знать: с тебя не спросят. А спросят как раз за то, что пыхтишь и стараешься. «Чем дерьмовее — тем лучше» — так в общих чертах звучал наш слоган. (Профессионалом искромсавший себя оператор был отменным, но и профессионалу охота побездельничать, полоботрясничать, пооколачивать груши и неохота выкладываться сверх меры и на износ). Многие, искореняя в себе порок трудоголизма, приходили на поклон нашему разболтайству и попустительству.

Обращенные в привлекательную веру искренне, от души пытались соответствовать провозглашенным нами невысоким требованиям. Не всем и не сразу удавалось. По мы терпеливо ждали. Помогали. Воспитывали. И адепты необременительного времяпрепровождения преображались: начинали выполнять порученное из рук вон плохо. Спустя рукава. Рыгали во время трапез. Изъяснялись бессвязно и путано. Завязывали со стиркой постельного и нижнего белья и переставали завязывать шнурки. Забывали дорогу в химчистку и прачечную. Что и требовалось… И программировалось. И приветствовалось. Двигаясь по означенной хорде, они переставали умываться и здороваться при встрече. Ходили в неглаженых брюках и нечищеных ботинках. Любимой привитой им шуткой становилась: «Что это черненькое у тебя выглядывает? — Это мой беленький воротничок!» Им маячили еще более радужные перспективы. Курс на снижение интеллекта и отвоевывания у окультуренных пространств новых областей соблюдался неукоснительно, не терпел послаблений и поблажек и претворял себя иногда в весьма экзотических и прихотливых (тем более привлекательных) формах. Заманчиво — не пользоваться вилкой и ножом, раздирать мясо руками, а овощи и фрукты — целиком запихивать в рот! Кто и почему предписал есть рыбу без помощи ножа, а кости выплевывать на вилочку, а не на скатерть и не себе под ноги? Напускные прикрасы цивилизации — тяжкий крест, неоправданная помеха на пути к освобождению от условностей! Следовало послать куда подальше мучительные правила этикета! И вообще все правила. Превратиться в полностью раскрепощенных, сбросивших иго, как в 1861 году, крестьян: хорей и калинычей, а затем и вовсе переродиться в любимых с детства персонажей: муму и каштанок. Добиться этого было несложно: сама жизнь подсовывала шпаргалку — Каштанка и Муму (как и крепостные холопы) не умели читать.

Гондольский затеплил на пустыре возле телебашни огромный негасимый костер. Принявшие присягу бросали в пламя свои библиотеки и танцевали под гармонь и там-тамы вокруг день ото дня полыхающего все ярче ритуального огня. Приношения к подножию полуграмотности, танцевальное пепелище и завораживающие очистительные языки, пожирающие испещренную буковками и цифирью бумагу, влекли к нам новых сторонников. Тем, кому тяжело было тащить книжный груз, позволялось выбрасывать запрещенные тома на ближайшие свалки и помойки.

— Надо ставить перед собой реальные задачи, доступные и близкие всем, это надежная тропа к взаимопониманию, — потирал руки Гондольский, лично составлявший преоскрипционные списки.

Легион старожилов в результате подобных сплачивающих акций покрывался панцирем неприступности, по костяку твердокаменных ветеранов требовалось подкрепление. Меня и Гондольского вызвал на аудиенцию Душителев и велел отправляться в рейд по городам и весям — за очередным уловом новобранцев. К главной задаче он присовокупил дополнительную: со дня на день его (в связи с достигнутыми небывалыми успехами на телевизионном поприще) намеревались назначить (сохранив за ним пост на телевизионном Олимпе) еще и главой крупного киноконцерна, пора было заботиться о подстраховщике, двойнике-дублере, которому можно было доверить работу на подхвате и передать ряд полномочий, но лишь при условии, что ни габаритами, ни интеллектом, ни идеологически найденыш не превзойдет нынешнего хозяина положения (а желательно, уступит маститому телезубру во всем).