Роман с мертвой девушкой - [22]

Однажды я стал свидетелем разговора, который вели между собой дуэлянты-циклопы: у одного левый зрачок был сплошь затянут бельмом, а правую глазную впадину закрывала черная повязка, линзы очков другого — толщиной сантиметра в два — казались пуленепробиваемыми стеклами бронированного автомобиля, за этими выпуклыми заграждениями метались, как испуганные рыбки в аквариуме, увеличенные до размера фиолетовых слив катаракты.

— Любишь стрелять от пуза веером? — спрашивал первый. — Лично я дня не могу прожить, чтоб не пострелять.

— Еще бы не любить, я потомственный ворошиловский снайпер, — отвечал второй. — Мой дед стрелял по-македонски и в затылок, я принял почетную эстафету.

И меня Гондольский всячески приторочивал к сообществу почитателей канонады и приверженцев пальбы шрапнелью, для чего возил на дачу неугомонного устроителя поединков, где я мог сбросить нервное напряжение, разрядив одну-вторую обойму в восковые фигуры Стиви Уандера, Грегори Пека, Джона Кеннеди, Мэрилин Монро, Лоллобриджиды и Моны Лизы. (Вотчина воинственного карлы находилась возле Бородинского поля, на этих славных пустошах он и устанавливал ярившие его мишени). В беседке, готовя оружейный арсенал для любимого семейного развлечения, чистил стволы пулеметов и базук зять пигмея, сам пигмей и отчаянный любитель бахать и пулять. Давая себе передышку, он тянул из горлышка пузатой бутылки корвуазье, а заедал коньяк устрицами. «Тесть, тесть гурман, — перехватывая мой взгляд, шамкал пивнюк, — я подобные заморские яства не одобряю. Они противоречат моим демократическим убеждениям».

— Он вроде не такой и омерзительный, — шепнул я как-то Гондольскому, ободренный очередной патетической тирадой малыша. — Во всяком случае, не столь отталкивающ, как с первоначала кажется.

— Недостаточно омерзителен? Ты хватил! — откликнулся Гондольский. — То, что в нем привлекает, не сразу бросается в глаза. Но внутренняя подлость, угодливость, хитрожопость накладывают отпечаток на манеру поведения. И зритель это тотчас улавливает и мотает на ус. Приглядись: несовершенство мира, особенно когда глотает вспискивающую устрицу, терзает его гораздо меньше, чем собственный малый рост и материальная зависимость от тестя… Очень важно донести до каждого и такую разновидность пройдошества…

Еще один ставленник Гондольского и партнер по перестрелкам Свободина, постоянно отиравшийся в павильонах студии — готовый выступить в любой передаче, принять участие в любой дискуссии — то с обличительным куплетом, то с воззванием, то с отповедью (всегда со свежей газеткой в руках, из которой и черпал самые глубокие идеи и с ходу солидаризировался или полемизировал с ними), по мановению длани обративших на него милостивый взор формовщиков вещательного продукта мастрачил программу «Да, скифы мы, эпикурейцы мы». Сплевывая на пол, стряхивая сигаретный пепел в свернутый из тетрадного листочка кулек, он разъяснял, в какой руке следует держать вилку, а в какой — нож, и какие смокинги и декольтированные платья лучше годятся для светских раутов. Трудно было взирать на него без сарказма: выше пояса (во время сих напутствий) это был комильфовый хлыщ с хризантемой в петлице, зато ниже, под столом (чего не схватывала телекамера), виднелись мятые, до бахромы истрепанные брюки и заляпанные грязью кроссовки. Продукты для демонстрации способов их приготовления и поедания в его передачу поставляли известные супермаркеты, логотипы их названий маячили за спиной занюханного кентавра. Причина зачисления моветонщика в когорту избранных была, как вскоре выяснилось, тоже магазинная, торговая: его мама заведовала ломбардом (от нее сын унаследовал коммерческую жилку), в это заведение, на пиршество дешевых распродаж, шустрила-ханурик сзывал тех, кому был обязан карьерным скачком. Свободин, Гондольский (и еще сколькие!) паслись в садах неслыханной щедрости его родительницы. Приобретали за гроши не выкупленные из заклада золотые портсигары (с дарственными надписями неведомым юбилярам), браслеты с чужих запястий, кольца с неизвестных пальцев и серьги из безадресных ушей… Толстопузая диетологиня специализировалась на стяжании траченных молью афганских ковров, ее напарница разживалась в райском заповеднике дешевизны и попустительства — антикварными комодами орехового дерева. Я прикупил жене и ее юной сестричке пару бриллиантовых гарнитуров, а теще взял занавески из китайского шелка и толстую платиновую цепь на шею (чтоб удавилась). Не удержался и заодно обогатился на развалах нелегального Клондайка бронзовой скульптурой Данаи, за что был жестоко высмеян и предан остракизму однокорытниками, они хихикали: такие пропорции (да и персонажи) давно не в моде, своими странными пристрастиями я дезавуирую, подрываю авторитет слаженной, безупречно зарекомендовавшей себя кодлы.

Третий стартовавший вместе со мной в эфире новобранец (сосед Гондольского по расположенному под Спасской башней Кремля подземному гаражу) эпатировал зрителей кепочками с пумпонами, ботиночками на «шпильке», отглаженными брючками «трубочкой»; эти и другие сверхэкстравагантные, подчеркнуто вызывающие детали туалета и внешности (накрашенные губы и неровно приклеенные искусственные ресницы и брови) должны были, согласно задумке устроителей провокации, сообщить облику кривляки ореол неформального весельчака, но заискивающе-просительное выражение глаз и угодливая изогнутость спины (его прозвище «Увертюра» — носило не музыкальную направленность, а отражало редкостное умение изворачиваться, юлить и угождать — каждому, буквально всем) мало со-ответствовали званию неунывающего и независимого балагура. Все же и он, и его дружок-пивнюк, отстаивавший интересы зашуганной интеллигенции, уверенно мостили себе дорогу к успеху и победоносно шествовали по ней. Вскоре наманикюренный попугай управлял уже двумя передачами: «Между нами, мужланами» и «Я милого узнаю по походке», где сыпал плоскими сентенциями и поверхностными остротами, после которых сам первый разражался хохотом. Параллельно он являлся поставщиком и озвучивателем закулисных театральных сплетен и, возникая на экране в сияющей медной каске пожарника (видимо, призванного залить успокоительной пеной речитатива полыхающее от стыда за собственную беспомощность искусство), требовал, чтобы званые им на осмеяние артисты величали его драматургом — на том основании, что в юные годы он исполнял и самодеятельности народные танцы и припевки.