– Мы много выпили. Но если хочешь, можно пойти, – ответила она, пожимая плечами.
Они оказались в баре, в котором почти не было посетителей, но была яркая подсветка, огромная, шикарно изогнутая стойка и вежливый бармен в костюме. Она заказала легкий коктейль, он выбрал почти наугад – по названию.
– Тогда были списки запрещенной литературы, определенных книг, – рассказывал он, – если находили эти книги, были крупные неприятности. Когда моего товарища, поэта, вызвали в КГБ, мы все очень испугались. Это могло означать, что дальше возьмутся за нас. Я, помню, сжег тогда почти все книги. Прямо на кухне, на металлическом противне. Тогда обещал себе, что при первой возможности достану их опять, перечитаю. Это неприятно – жечь книгу.
– Да, неприятно, – согласилась она.
Под тихую музыку «для лифтов» за окном проплывали машины, проходили случайные пешеходы. Шумной толпой прошли туристы. Он опять вспомнил себя в Петербурге и позже – в Бонне, и страшно захотелось быть молодым, как эти беззаботные, безденежные парни, бездумные хозяева жизни, хаотично шляющиеся по европейским столицам. Она сидела перед ним, медленно тянула разноцветную жидкость через соломинку, загадочно улыба-
лась. Он по-прежнему не понимал ее и безумно завидовал ее спокойствию, ее ровности – тому, что так привлекало его в европейских женщинах, чего он так и не постиг.
– Когда смотрели видео, – продолжал он, – бывало, приходила милиция. На лестнице сначала отключали свет, потом звонили в дверь. Так, чтобы кассета осталась в видеомагнитофоне, чтобы ее не успели вынуть. И когда полицай, то есть милиция входила, свет включали, но было уже поздно.
Она кивала.
– Скажи, – спросила она потом, – тебе не хочется обратно?
