Роман-покойничек - [5]

Ведекин справедливо сомневался и немного мстил нашему новому собеседнику за неудачную лекцию о двух смыслах обряда похорон. Однако, тот был не из уязвимых, аргументов серьезно не брал, о словах не спорил, на своем не стоял, без нужды не улыбался, хохотал, когда хотел, а логические резоны ласково парировал тем, что, мол, не о том стараешься, призывая искать тайное значение в своей пустоватой болтовне, но и самое это тайное значение приглашая не особенно высоко ставить. Среди прочего он уверял, что Пергамский Алтарь, который величал также «Престолом Сатаны», видел он не где-нибудь, а в Турции — в самом, значит, Пергаме.

Вообще, в его рассказах звучали ориентальные мотивы:

— Сам я почти что перс. Сын шведа и мадьярской женщины.

А немного спустя мы видим его снова на Кавказе, опять-таки вблизи турецкой границы и наблюдаем его глазами за идущей к северу великаншей, рядом с которой бывшая местная женщина обычного роста казалась ребенком.

Следует остановиться еще на одном рассказе, ввиду его полной анахроничности. Я передаю его сейчас, хотя услышал значительно позже, следуя общей манере источника, признать который за автора мешает мне одно лишь неверие в человеческую способность к вымыслу. Поэтому я склонен полагать, что все было так, как он говорил, хоть и говорил он, конечно, глупости.

— Когда последние белые бежали из Крыма, часть их осела в Константинополе, притом, много казаков. И как раз между казаками распространился тогда слух, что если они перейдут в католичество, то иезуиты купят для них у голландцев остров Яву, там поселят, дадут свой иезуитский флот, и с помощью этого флота можно будет высадить на Дальнем Востоке огромный десант на предмет реконкисты. Толпами повалили в костелы. Умнейшие головы Конгрегации терялись в догадках, какие такие достоинства западного толка веры увлекли мужественные сердца простых суровых воинов. Скоро вышел страшный скандал. Узнали, что остров Ява густо заселен малайцами, а иезуитский флот все еще крейсирует во внутренних водах Гондваны в поисках выхода в открытый океан. История, однако ж, поддержала репутацию последователей св. Игнатия Лойолы, готовых оправдать любые средства, если только цель, кажется им, — увеличивает славу Божию.

— Вот так вот! — нажимал наш друг. — Ведь верили во флот и в Яву и уже знали: иезуит — заведомый плут. Потому и верили. А как вышло не так, обвинили опять же хитрое иезуитство. После этого — верь людям. А ты говоришь — роман, литература. Ты ж жизни не знаешь. Жизнь, если хочешь знать, — над любым романом всегда она превозобладает.

Со словом «жизнь» он вытягивал руку в направлении к гробу Романа Владимировича. Когда это случилось в последний раз, мы с Ведекиным, наконец, посмотрели туда и увидели, что согласно ходячему тропу «отстаем от жизни»: процессия исчезала за мостом.

Возник вопрос, как идти. Если по-старому, шум шарикоподшипников об асфальт извел бы меня и филолога. Но расстаться с тележкой наш Вятич ни за что не хотел. Он, было, предложил:

— Давайте, я и вам по тележке сколочу — шарикоподшипники у меня есть. Пока доедем до места — привыкнете.

Однако, разглядев нашу конституцию, тут же заявил, что сам готов везти всех на буксире. Мы в ответ уговаривали его все-таки слезть и идти пешими ногами. Охочий бурлак возражал и отнекивался, Ведекин то спорил, то ему поддакивал, и переплетающаяся их полемика звучала вроде нижеследующего:

— Говорите: мешает беседовать. Мало побеседовали. Не наговорились. Все надеетесь услышать что-то новое. Новенькое. Или, скорее, — сказать новенькое. Новое. Или, еще скорее, услышать, как о вас говорят: «Он сказал что-то новое-новенькое». Но вы же взрослые ученые люди и должны понимать — обязаны понять, что в ситуации, когда все одержимы подобными желаниями, в подобной ситуации возможны два решения. Две возможности. Или все говорят друг другу одно и то же. И тогда это не то новенькое — новейшее. Или все молчат. В обоих случаях это не то, ради чего стоило бы стараться беседовать. Высшая форма общения — монолог глухих. Диалог под музыку сфер шарикоподшипников — жалкий микрокосмический суррогат той высочайшей беседы.

Пока наш малый друг «гнал пену», я расстался со всеми суетными намерениями и стал вслушиваться в звон самых верхних струй его излияний — там, где сообщаясь аурой речи с сиянием вечности, они приобретали смысл, сравнимый с тяжестью сурьмы, блестящей на изломе слитка.

— И вам приятно, и мне хорошо. Скажем, включают эфир. Радио орет во всю глотку. Вот — я делаю несколько шагов (он сделал несколько шагов руками) — и — видите — я ничего не слышу. Более того — никто ничего не слышит — не надо других глушилок. Или, скажем, произносят речь. Подъедешь так хорошо, со взвизгом. Вопросы задавать только через записки в президиум собрания. Но не на брюхе же ползти в президиум! Много, если велят смазать шарикоподшипники. Совершенно не помогает. То есть, против визга оси. А против тех, которые велят смазать — против тех очень хорошо влияет. Мажу непосредственно у них на глазах. Щедро поливаю ржавчину через горло. Они в душе сами рады, что визжит: ни разу еще не выкинули меня из заседаний. И вот какого полуторного авантажа вы хотите меня лишить — и ради чего?