Роман-покойничек - [46]

Призрак воли придал мне сил вцепиться сильнее прежнего и продолжать размышлять.

— Почему же нас крутят, если это так просто? Неужели весь расчет на то, что мы поверим доводам рассудка и будем вечно висеть на ногтях, словно ухнутые нетопыри? Какая же в том польза? Разве что гироскопический эффект? Значит ли это, что мы своим весом — тем весом, которого сами уже не ощущаем, — держим ось под необходимым постоянным углом? И каждый из нас — своего рода Общественный Атлант и Государственная Кариатида? И на нас все держится? На наших плечах?

Перед взором моего воображения предстала вертящаяся крепкая фигура Местного Переселенца, вокруг которого легкими облаками неслись поэт Аполлон Бавли и филолог Артемий Ведекин. Между ними шел постоянный обмен мнениями по вопросу общего интереса. Однородного членения звуки передвигались из уст одного в уши другого туда и обратно, так что никогда не имело бы смысла сказать: вот, точно, — Аполлон, или: вот — это Артемий, нельзя было даже определить, где у кого из них рот, а где — барабанные перепонки. Они освещали друг друга взаимоотраженным светом изнурительного обращения словес, и все это здорово напоминало бы атом благороднейшего из газов — жидкого гелия, космически инертного и самовлюбленного, если бы они вместе с другими, такими же сферическими, как воскресшая по Оригенову заблуждению душа, образованиями, не вступали в обнимавший их разнообразие хоровод, который, пропустив через себя с десяток таких же рукобоких и ухоротых сплясавшихся говоруний, восходил иерархически через все более утрясавшееся единение в зарешеченное кристаллическое общежитие болтливых монад.

— Нас крутят. Мы поддерживаем. Но чем? Не может быть, чтобы тяжестью. Вес — сила инертная, каждое лицо весит одну и ту же единицу при любом государстве. Достаточно отпустить ось — и тот же вес из силы охранительной и созидательной превратится в разрушительную: разобьется графин, повалится со стены картина «Сатурн, производящий на свет недоношенное дитя», мусор высыпется объедками конопли из проволочной клетки для шестиглавой канарейки, процветающей в поселке Усть-Харибда под столом между ногами цензора, исчезнет ощущение мира и безопасности, заглохнет музыка вечности, гурии перестанут бесстыдно извиваться ей в такт, а лярвам привокзального района города придется предъявить перонный билет для проезда в оба конца.

Пределы идиллии растворялись в ее мутных границах, обозначенных гербами рептилий из старой притчи и сообразными девизами.

Одна лягушка упала в сметану, отчаялась и утонула.

Вторая лягушка тоже упала в сметану и решила бороться. Она шевелила лапками до тех пор, пока сметана не сбилась в небольшой масляный континент. Лягушка нашла там полезные растенья, ископаемые, построила хлев, купила корову, надоила молока, сделала из него сметану и случайно опять в нее попала, когда оступилась сослепу в ночное корыто.

Душа моя возвышенно устремлялась к жертвеннонедеятельному благородству первого земноводного, в то время как разум невольно пребывал в суетливо-практическом инакомыслии другой жабы. Порожний ведродух равномерно взирал на обеих. Но тело — тело, по-видимому, сохраняло свой подлый вес и все также гнало ветры из труб эоловой арфы, выстроенной согласно античным проектам ранних учеников. Пифагора в форме дверей к властям предержащим нынешнего зона с прилипшими к ним сотрудниками творческого толка.

Любой бы спятил на моем месте. Связи вещей, и так уже разболтанные от толчеи за гробом, вовсе ослабели и превратились в какие-то вопросительные ниточки, сходящиеся в скользкие узелки, маленькие петли, туманные сетчатые каракули прописей разных нелепейших предположений. Наиболее стройные из их числа касались электроэнергии.

— Нет ли тут какого-нибудь секретного преобразования природы? Не может ли выйти так, что это не нас они оборачивают, но, наоборот, мы сами, собственными усилиями двигаем роторы исполинских турбин, невероятных колоссальных насосов, грандиозных титанических агрегатов, накачивающих влагу морей через реки вверх к вершинам гор, где она, испаряясь, оставляет на пиках блестящие соленые шапки? Не есть ли наша судьба — просто необходимая часть великой космической программы по опреснению морей и самого Мирового Океана? А вдруг все это нужно только для того, чтобы потомки развели по берегам изобильные огурцы? Мало им парников? И что это за серый пар клубится вокруг? — подхватил я, теряя нить мысли. — Кого же мы в конце концов хороним? Поддельную империю? Обманчивый жанр? Или лже-самих-себя? Невинного функционера родом с саратовского пустыря, где я сам его устами припадал в юности к ласковому вымени какой-нибудь кормящей суки? Зачем только я вышел из дому, если можно было просто отсидеться? Конечно, ничего никуда не пропадает, но так ли это? Может быть, настанет время, и Константин Холмский еще расскажет своим огурцам преизбыточных деток про вольные разговорчики под третьим оком бдительного Сивого всю правду, ничего не скрывая и не приукрашивая. Или — недалек тот день, когда Сивый, сам выйдя на пенсию по отсутствию нужды в даже таком должностном лице, напишет против него опровергающий мемуар. И здесь выяснится, что охрана памятников выбрала своим предметом нечто ужасно фальшивое, поэтому нужна самая резкая переориентация.