Роман по заказу - [9]

— Еще бы не знал! — По крутой, чисто выбритой скуле Голованова перекатывается малиновый желвак. — Такая она штука — жизнь. У каждого дня свои заботы, все вскачь, вскачь… Вот вы назвали — Орлов, а я и опешил: о ком он? Всего ничего и прошло-то, год какой-нибудь, а он у меня уже — вот тут, в черепушке, — в других списках. В списанных. Не сразу оттуда и извлек… Хотя иной раз сам сижу на активе и машинально глазами по рядам зыркаю: он-то, мол, где?..

Голованов поднимается, шагает по кабинету, изредка подходя к столу сбить с сигареты пепел, я молча следую за ним взглядом.

— Правильное они вам письмо прислали. Считайте, что и весь райком под ним подписался. — И недоуменно пожимает плечами: — Черт, как неразборчиво получается, несправедливо! Один — ну пустышка совсем, ну никчемный! — до глубокой старости живет. Хотя содержание, вся польза от него людям — как от одуванчика: фу — и пусто! А такой, как Орлов, — сгорает. Пятьдесят семь — разве это старость? Опыт, зрелость… Не подумайте, что я против старцев. Сами еще, может, будем. Пускай живут — прокормим. Есть среди них — на сто лет наперед наработали. А то, что Орлов делал, — дороже всего. Ребятишек воспитывал. Очень это правильно, очень — написать о нем!.. Хотя, по-моему, и нелегко. Понимаете, внешне все очень обычно. Много лет был директором детского дома. Вроде — все, буднично. А по существу, о нем следует писать в серию «Жизнь замечательных людей». Ну, растревожили вы меня сегодня!

Удивленно тряхнув головой, он садится, закуривает новую сигарету. Я подталкиваю его вопросом:

— Давно вы с ним были знакомы?

— Нет, — тотчас отвечает он. — Я пока ходил — сам припоминал. Работаю здесь пятый год — значит, что-то около этого, к тому же и встречался с ним редко. Теперь-то понимаю — обидно редко, возможно даже — непростительно редко. Как же, не главный участок! Не колхоз, не совхоз — не хлеб, не молоко. Глупо, конечно… Например, наше первое знакомство запомнилось мне его скромностью. Хотя насчет скромности скорее всего потом подумал, позже. Тогда мне не до размышлений было. Если что и подумал, так о том, что больно уж он непробивной.

Голованов припоминает детали, подробности — я добросовестно излагаю то, что легло в память, как реальные картины.

…По вторникам, с полдня, первый секретарь райкома Голованов вел прием по личным вопросам. Нынешний вторник выдался заполошным с самого утра, Голованов нервничал и тем тщательнее пытался скрыть свое раздражение. Главная причина была — сахарная свекла, с вывозкой которой район позорно провалился. Затяжные осенние дожди превратили поля и дороги во вселенскую хлябь; рвали жилы лошадям, натужно надрывались моторы тракторов, измучились, издергались люди. Пошел ноябрь, первые заморозки успели потрогать поверхность бунтов, а на полях еще оставалась чуть ли не половина свеклы. Горше горькой редьки бывает иной раз этот сладкий корень, как его красиво именуют газетчики! Только что позвонил второй секретарь обкома — тот самый, что полгода назад привез его, Голованова, сюда и рекомендовал районной конференции первым секретарем, — холодно сказал:

— Смотри, Голованов. Обком оказал тебе большое доверие — обком может и отказать в доверии.

А люди все шли; некоторые из них оказывались не членами партии, но не станешь же из-за этого заворачивать их обратно, хотя этажом ниже такой же прием вел сейчас и председатель райисполкома, человек самостоятельный и, кстати, куда лучше знающий район, чем новичок Голованов. Ничего этого не объясняя, Голованов терпеливо выслушивал, терпеливо разбирался; недовольство собой, раздражение все накапливались, подливало масла в огонь и то, что иные из посетителей приходили с пустяшными вопросами и жалобами. Будь его, Голованова, воля, кое-кого, под запал, он бы сейчас вытурил из кабинета, на минуту закрылся — переобуться в резиновые, постоянно в шкафу стоящие сапоги, — и туда, на поля, где возле присыпанных мокрым снегом бунтов жарким паром дымились крупы лошадей, буксовали в грязюке тракторы и висела злая едкая матерщина…

— Орлов, директор детдома, — назвала очередного посетителя секретарша и успокоила, подбодрила угрюмо глянувшего на нее секретаря: — Больше никого, Иван Константинович.

«Этот-то какого черта», — ругнулся про себя Голованов. Школами и прочими подобными учреждениями занимался третий секретарь, у Голованова до них просто руки еще не дошли. Ругнулся, но остановить секретаршу не успел: посторонившись, она уже пропускала Орлова, дружелюбно улыбаясь ему.

Коренастый, с продолговатой, под «бокс» стриженной головой, вошел он как-то деликатно, неуверенно, что ли, и остановился перед столом едва ли не по стойке «смирно». Одет опрятно, отметил Голованов, но ему не понравилось, что ворот темной рубахи у того косо, по старинке, был отложен, открывая мускулистую шею. Мог бы и в галстуке — директор все-таки, в райком пришел!..

— Здравствуйте, Иван Константинович, — голос у Орлова был негромкий, неторопливый.

— Что у вас стряслось? — резкость уже сорвалась, Голованов, как мог, попытался сгладить ее: — Что ж вы стоите, садитесь… пожалуйста.