Роман по заказу - [8]

Монолиты — это пробный выруб зимующих посевов, который помещается в тепло, и по тому, как растения оживают, идут в рост, определяют, как они перенесли холода.

И тут я хочу сделать небольшое отступление. Недавно я получил читательский отклик на одну из своих книг, посвященную людям колхозной деревни. Отклик очень доброжелательный, автор, научный работник, толково подметил некоторые опечатки и несуразности, пожелал, в заключение, «дальнейших творческих успехов». В общем, все было бы хорошо и привычно, когда б не начальная фраза письма, — пробежав до конца, я снова вернулся к ней: «Я — коренной москвич и разные там яровые, озимые и прочие сельскохозяйственные премудрости меня никогда не интересовали и никогда интересовать не будут». Подумалось: если это некоторое кокетство, шутка, тогда ладно, ничего, бывают шутки и похуже. Но если такое признание всерьез — не смолчу.

Общеизвестно, что одним из чудесных достоинств нашей советской литературы является ее глубинная, на общности интересов основанная связь с читателями, некая постоянно и активно действующая энергетическая цепь читатель — писатель, заменившая дореволюционное безмускульное соотношение: писатель пописывает — читатель почитывает. И все-таки цепь эта, на мой взгляд, действует несколько односторонне, все больше от полюса читателя. Читательские отзывы охотно печатают газеты и журналы; читатель подмечает, советует, критикует, случается — учит, как случается иногда — и невпопад. Реже читателю отвечает литератор. Так вот, воспользовавшись редким случаем, публично отвечу своему корреспонденту: покоробило меня такое пренебрежение к озимым, яровым и, пользуясь вашим выражением, к прочим сельскохозяйственным премудростям, послышался мне за этими словами самодовольный обывательский голос — моя хата с краю. Резко, обидно? А не обидно, не оскорбительно такое — к людям, которые выращивают тот самый хлеб, что мы с вами преспокойно покупаем в булочных? Задело меня и упоминание, что вы — коренной москвич: неча бы подчеркивать, клепать на город, который поболе других думает о деревне и помогает ей. Я тоже не сею и не жну, но знаю, что без озимых и яровых не смог бы писать, как не смогли бы и вы вести свою научную, охотно допускаю — очень важную и нужную работу: не станем забывать, что сеют хлеб не по Садовому кольцу. Вот так, дорогой товарищ… чуть было не назвал вашу фамилию — и не стал: пусть те, кто также щеголяет своей незаинтересованностью и непричастностью к жизни села, поставят свою собственную.

— А что синоптики обещают? — продолжаем мы свой разговор.

— До конца месяца все то же. — Голованов кивает в сторону окна, косая черкая прядь волос взлетает и снова резко падает на широкий лоб. — Так скоро гребни подсыхать начнут.

— Скверно.

Сидим за длинным столом, отнесенным в сторону от служебного секретарского, массивная хрустальная пепельница перед нами потихоньку заполняется окурками. Посматриваю на Голованова, не перестаю удивляться, как молодо он выглядит — лет на двадцать пять, не больше, хотя понимаю, что столько ему быть не может. Хороший костюм, белая сорочка с модным разлапистым галстуком, по-юношески свежее лицо, пусть и озабоченное, с резкими сильными чертами, вроде напустил на себя малость, все по той же молодости, — одним словом, секретарь райкома комсомола — в самый бы раз, но никак уж не руководитель солидной партийной организации района. Помогает такому впечатлению и то, что секретарское кресло за поперечным, к нашему, столом пустует — кажется, что хозяин кабинета вышел и мы вдвоем поджидаем его.

— Иван Константинович, — обком, — приоткрыв дверь, докладывает полная секретарша.

Извинившись, Голованов идет к телефону; разговор затягивается — судя по коротким ответам — о предстоящем пленуме. Подхожу к окну с раздвинутыми легкими зеленоватыми шторами; отсюда, с третьего этажа, виден райкомовский двор — с гаражом в углу, коричневыми яблонями и черными прошлогодними клумбами — общественной заботой аппарата райкома; дальше — холмистая равнина сухих разноцветных крыш, железных и шиферных; еще дальше, на горизонте, — солнечная голубоватая дымка талых, на месяц раньше закурившихся полей, — туда, вероятно, и смотрел перед моим приходом Голованов.

Что-то в его настроении неуловимо меняется, не возвращается он и к прерванному звонком разговору, к своим постоянным заботам.

— Эх, написали бы вы, — напористо предлагает он. — Есть тут у нас одна доярочка — золото девка!

Объясняю, что поездка моя связана с письмом из детского дома, спрашиваю, знал ли он бывшего директора Сергея Николаевича Орлова.

— Орлова? — в крайнем удивлении переспрашивает Голованов.

На его резко очерченном лице так же резко происходит и смена выражений, о значении их даже предполагать не нужно — так очевидны, понятны они. Только что изумленно взлетевшие брови его сосредоточенно, в раздумье выравниваются, на переносье набегает, потом четко обозначается поперечная складка, медленно выпустившие глубокую затяжку дыма широкие губы сурово сжимаются, — минуту назад сидевший передо мной юноша становится за эту же минуту старше.