Роман одного открытия - [90]

В глазах его блеснул знакомый свет. Он снял шляпу, подставляя лоб мягкому ночному ветерку, загляделся на мерцающее осенними звездами небо и прошептал:

— Дорогую цену ты запрашиваешь, будущее…

Он вздохнул, провел рукой по лбу, словно стараясь стереть какую-то чужую мысль. Улыбнулся своей покоряющей улыбкой, глядя на ясную Вечерницу, сияющую над темным массивом горы. В шелесте колеблющихся кустов заглох его шепот:

— Только ты, грядущая свобода, как утренняя звезда, сможешь искупить цену, которую мы платим своей кровью.

Рука его сжалась, взмахнула как меч, в глазах его сверкнул гневный огонь.

— Тебя надо снести до основания, выдернуть с корнями, старый, преступный мир, чтобы, ты, жизнь, устремилась вперед в своем неудержимом полноводье…

Внимательно всматриваясь в тени садика, Георг несколькими быстрыми шагами пересек его и поднялся на низкое крылечко. Тихо захлопнулась дверь, закрывая его тень, потонувшую в притаившемся гостеприимном домике.

Глава XXVII КРЕСТ

Ветер стих. Белые разорванные облака медленно проплывали по темной бездне неба. Редкие звезды просвечивали сквозь ночные облака и еле мерцали в бледном сиянии. И где-то за облаками скрывалась луна, заливая город ненужным, словно потусторонним светом.

Облокотясь на подоконник, уставившись в блистательную тишину ночи, стоял Асен Белинов. Прошли минуты, часы с тех пор, как он выглянул из окна своего кабинета на панораму затихшего города. Свет истекал из облаков, подобно крови из невидимой раны.

После того страшного мгновения, когда в душе его наступил холодный мрак, бесшумно проникающий в его сердце, всасываясь в кровь, он прошел, как во сне, в свой рабочий кабинет с каким-то смутным решением, которое искало образ, чтобы оформиться.

Глубокая тишина царила в комнате. На бледном лице Белинова лежал отблеск ночи и тонул в глубине глаз. Мысль Белинова притихла как бы в смертельном примирении.

Разве он не мертв, и этот мир перед ним — только сумрачный сон исчезнувшего прошлого?..

Мысль притаилась: быть может, он не думал вовсе, или же припоминал нечто дорогое, глубоко любимое, из далекой, святой сказки детства, исчезнувшей навеки?..

Мысль его как будто боялась коснуться происшедшего — что-то непоправимо обрушилось перед ним. Он чувствовал мрачную, холодную бездну под ногами. Сердце его, сжавшись, так и застыло.

«Если бы я мог так вдруг погрузиться в этот вечный мрак, где нет ни боли, ни мысли, ни усилия…»

Какая-то таящаяся злоба, почти ненависть к самому себе — нечто сильное и глубокое — поднималась из глубины подсознания, как огромная волна. Если бы можно было замахнуться одним единственным махом… Растоптать свое сердце… Разорвать себя в куски… Швырнуть эту чашу, полную ядовитого огня мысли… Потонуть, бежать в серые дали горизонта… Сгореть бы дотла во всеразрушающем пламени — может быть, физическая боль заглушит его страдание, терзающее медленно, неумолимо, методично… Будет ли этому конец?.. Отчаяние — беспредельное, как океан, безграничное… На что опереться? Или закрыть глаза и погружаться все ниже, ниже… Какое ужасное наслаждение — опекаться все глубже во мрак, расплавиться на мелкие капли. Погасить очаг терзающей боли, мысли, которая жжет хуже всякой боли…

Он всматривался в ночь, опершись на перила окна-балкона.

Под ним, внизу, поблескивали плиты тротуара. Свет сыпался на мостовую серебряным дождем. В сумраке ночи вспыхивали смутные, одинокие огни. Улица казалась глубокой, почти бесконечной, погруженной в сонное молчание — притаившейся, далекой, неуловимой…

Высота манит. Стакан бы блеснул и рассыпался мелкими, блестящими, хрустальными искрами, разбиваясь на мостовой… Человек — нечто беззвучное, бесформенное, как тяжелая тряпка, пропитанная ядовитыми соками. Только голова — как крепкий орешек…

Голова — нечто незаконное у человека — все зло идет от нее. Не потому ли те великие ненавистники, охваченные ненавистью к себе и ко всему миру, разочарованные людьми, всем святым на свете, побежденные — разбивали себе голову об стену или жестокой рукой пускали в нее пулю?..

В ней ли та ужасная боль, которую надо уничтожить, погасить только одним огнем? Или в сердце, в которое с таким диким остервенением впивается холодное острие ножа?

Нет, боль везде — она в каждой клетке, в каждом нерве, в каждом шарике крови, в каждой капле жизненного сока — неумолимая, неразгаданная…

Белинов высунулся в окно, вглядываясь в глубину под собой.

Если бы там была темная вода, он увидел бы свой образ, как в таинственном колодце… Внезапно одно воспоминание ворвалось в его сознание, отчетливое и все же неуловимое:

…Шелест ветра в полуувядшей листве виноградников, крупные черные зерна винограда и огненный сладкий сок, липкий на пальцах, на губах, жаждущих воды. Высоко в небе — палящее солнце и заунывная песня сборщиц винограда, замирающая в лишенных тени долинах. А внизу — в одиночестве притаившись в глубине оврага — колодец, сложенный из черных, блестящих камней, по которым стекает вода. И глубоко — загадочное дно колодца, как огромное таинственное око, в котором отражается его лицо. Запах сырости, мокрого мха, пропитанного свежестью дерева, и капельки воды, разбивающие его образ в трепещущей кругами глади «ока». Образ маленького мальчика, лицо которого исчезает и снова появляется в таинственной глубине колодца…