Роман одного открытия - [91]

При колодце не было ведра, а ему страшно хотелось пить, погрузиться в таинственную, холодную глубину, пить сок из мха, потонуть в тенистой влаге.

И вот выплыл другой образ, более яркий:

…Большая светлая река быстро несет свои воды мимо молчаливого берега. Наклонившись, он следит за течением. Берег быстро несется в неутомимом беге, у него кружится голова. Желтый цветок летит, как золотая пчелка, против течения… И внезапно — жуткий страх упасть в эту набегающую, спешащую куда-то воду… И мокрая тьма, окутывающая и душащая его, словно рука, гасящая пламень свечи.

Белинов отшатнулся от окна под влиянием инстинкта, более сильного, чем сознание, под действием этого воспоминания. Он словно только что услыхал тот отчаянный, полный жажды жизни крик, который вырвался из его детской груди, когда он увидел себя летящим в чарующую воду…

Некогда этот крик его спас… Это воспоминание, как меч, рассекло мрак, наступавший в его уме и сердце.

Белинов выпрямился во весь рост, бледный в свете луны, глядя вдаль за городом.

Он кладет ледяную руку себе на лоб. Чувствует под ней горячую влагу.

— Вот, значит, — шепчет он, будто пробуждаясь, — тот инстинкт, который удерживает нас с непреодолимою силой в жизни…

Он чувствует, как его лицо кривится в гримасе. Он словно парализован. Несколько мучительных движений — он отходит к середине комнаты.

Направляется к двери, отпирает ее и останавливается. Стены кажутся ему затаившимися в безличной белизне.

Его пронизывает ужасная боль — он кладет руку на сердце:

— Нона…

Раздавленный, как будто вновь осознав правду, он садится в кресло, охватив руками голову.

Да, это касается ее… Разве он может задержать свет, который должен угаснуть на закате? Было что-то темное, чего он не понимал…

— Нона, Нона, — шептал он, — как смогла ты порвать нить, которая меня по-настоящему связывала с жизнью!.. Я не знал своей выносливости. Я как оглушенный страшным ударом. Ошеломлен. Смогу ли я вынести, когда боль проявит себя в полной силе? Мне кажется, без тебя мне было бы темно. Смысл моей работы был в тебе — свет исходил от тебя… Как я на нее взгляну… после этого — на оплеванный свет…

Плечи его вздрагивали. Он сгорбился, как под неудержимым бременем.

— Мария-Нона… — шептал он, потеряв всякую силу сопротивления.

Вдруг он поднялся с кресла.

— Я должен выдержать — не для себя — по крайней мере до завтра. Есть вещи, которые надо сделать, надо сказать… Не очень ли большой груз я взял на себя.

На его бледном лице, на лбу, озаренном расплывчатым светом, блестели капельки пота.

— Мне надо тебя забыть и отказаться от всего своего, личного. Остается труд в аду моей жизни… Не для себя жить, — вздохнул он со скрытым блеском в глазах, — для тебя, мой народ, и для великих дел, ожидающих твоей воли… И ради пламени, исходящего из той капли света, которую я открыл, глядя в твой скорбный лик…

Он попытался снова прошептать имя. Что то будто рухнуло в его душе.

— Разве не было все от тебя и через тебя?.. Не ты ли меня связывала с работой, с жизнью своей окрыляющей улыбкой? Я может быть, хотел вырасти, чтобы иметь возможность выкупить тебя у жизни. Без тебя — холодный, смертельный мрак небытия. Смог ли бы я жить без оплодотворяющего начала твоей любви?.. Мария-Нона, может быть ты — сама жизнь в единственном, самом законченном, неповторимом образе — разве без тебя мне разгадать загадку того, что меня окружает… Куда идти? Уйти, как облака… не унося твой образ, который давал мне силы бороться…

Белинов медленно пошел к двери.

«Может быть, спит… Я убежал, спрятался, когда мне надо было защитить тебя от тянувшихся к тебе рук…»

Вдруг он остановился посреди комнаты.

«Где была твоя душа в тот миг, Мария… теплый блеск твоего взора?.. — Он содрогнулся при этой мысли. — Взглянуть на тебя еще раз… Какими глазами ты на меня посмотришь, может быть, пустыми, без любви, спокойно любопытными, жестокими, равнодушными…»

Он стоял посреди комнаты, бледный, с медленно гаснущим светом во взоре.

«Не все ли равно — был ты или не был?.. Какой обман — жизнь…»

Он потер лоб, прошептал как в кошмаре:

— Разве я еще не умер?

Внезапно решившись, подошел к застекленному шкафчику. Отворил дверцу. Из небольшой коробочки достал пузырек с мутной зеленой жидкостью и маленьким зловещим знаком, указывающим ее предназначение. Шприц мгновенно поглотил содержимое пузырька.

Бледный, он быстро сбросил пиджак, засучил рукав рубашки. Рука его, белая, с голубыми жилками, покрытая серебристым мхом, блеснула в лунном свете.

«Белая рука, — подумал или, может быть, прошептал он со странным светом в глазах. — А руки тех, кто пашет и сеет, загорели, пахнут запахами земли, горными травами… Не делаю ли я ошибку? — неожиданно вздрогнул он. — В своем эгоизме, похоронив себя в своей личной судьбе… и страдании?»

Он замер неподвижно, на лбу его вздувалась жила.

«Как бы хорошо человек не жил — он умирает. И рождается другой… — промелькнуло у него в уме. — Что представляю собой я перед тем, что остается, что вечно?»

Он медленно повернулся к шкафчику. Почувствовал глубокую, непреодолимую усталость. Вылил содержимое шприца обратно в пузырек. Внимательно прибрал опасные предметы в глубину стеклянной полочки.