Роман одного открытия - [34]

Ивар Гольдман вдруг порывисто вскочил и сделал несколько шагов к белой мраморной женщине.

— Путешествует огонь по моим жилам, эх ты, Венера из Родоса… Черт мог бы подумать, что я собрал кровь из белого мраморного тела в ампулы, пилюли, конфеты… Это не пустяки — смешать сок южных лоз с кристальным горным медом и тонким ароматом апельсинов с Крита и в этом… мой секрет… — берешь в рот конфету и ты годен работать.

Неожиданно маленький человечек пустился в пляс по полосе паркета, не покрытого ковром, напевая фальшивым фальцетом модную песенку.

— Утопин «Гольдман и К°»: аллитерато, стаккато, легато — похоже на то, что будто я его родил!

Он остановился, с трудом переводя дух, и опустился в кресло.

— Я построю огромные заводы: лаборатории, машины, печи, трубы, провода, прессы, дистилляторы.

Он снова вскочил с места и заорал:

— Громы и молнии, электрический пар, каша из звезд, дьявольская плесень, водное стекло — миллионы ампул, миллионы спринцовок, элегантные коробочки — темно-красные, с золотым тиснением, выложенные бархатом, из искусственной кожи! Образцы — для докторов, профессоров, патологов, дипломатов, государственных мужей, гениев. Вакцина гениальности!

Он снова сел.

— Это ты, Нос, чертовы рога! Затянули меня в этот круговорот фантазий… Из тумана я должен лепить золотые палочки, золотые кубики. Утопин, фантазин, пироксилин! Я начинаю величающую войну с…

Он задумался на секунду.

— А, говорят, этот доцент не склонен уступать свое изобретение. Черти рогатые! Как будто есть что-нибудь на свете, которое может ускользнуть из моих рук!

В эту минуту бесшумно открылась тяжелая дверь Важный финансист сразу принял серьезный вид и повернулся к входящему посетителю.

Перед ним стоял со светлыми желтыми перчатками в руке, слегка склонившись в поклоне, молодой человек.

— Ах, это вы, доктор. Очень точно — чудесно. Мера времени, точность ужасно важная штука для успеха. Точность, уверенность, методичность. Это знаем лучше всех мы, владеющие машинами. Я терпеть не могу босяцкой распущенности… Присаживайтесь.

— Здравствуйте, дядя, — низким грудным баритоном заговорил молодой врач. — Вы правы: точность очень важная штука. Если у хирурга нет чувства меры и точности, что будет с его пациентами? Мы подобны машинам: методично режем, кромсаем за здорово живешь, а мельничка наша все еще мелет в розницу, — немного цинично улыбнулся хирург. — Монета не очень сыплется на нашу мельницу.

— Монета. Ваш глаз взял правильный прицел. Так, хорошо. Вы не лишены здравого смысла. Вы не фантазер? Там — благодетель несчастного человечества… там — ут… как там его, черт его знает — дьявольские рога! — идеалист?

— Дядя, я знаю, что вы позвали меня по делу, — сказал молодой врач, беря без разрешения сигару и откусывая кончик ее.

Доктор был одет со вкусом. Гладко причесанные черные волосы, лицо матовое, чуточку бледное, с нежной прозрачной кожей. Черные глаза горели под капризно изломанными темными бровями. Рот был немного великоват. Хорошо очерченная нижняя челюсть и нос, опускающийся на толстую верхнюю губу, свидетельствовали о чувственности в его характере и смеси рас — монгольской и арабской. Что-то скрытное, хищное светилось в его глазах, а красиво очерченный рот раскрывался в чувственной усмешке. Он держал себя самоуверенно, но сдержанно, с тонкой примесью презрительного нахальства.

— Да, я позвал тебя по делу, не отнимай у меня инициативы, — не люблю, — заговорил на «ты» Ивар Гольдман, задумчиво устремив глаза на ковер.

— Пожалуйста, дядя. Я слушаю вас с полным вниманием, — заявил доктор, придав своему лицу выражение ангельской кротости. — Не буду вас перебивать.

— Так. Сейчас, прежде всего, осмотри меня. Я хочу видеть, какими резервами располагаю. Это очень важно. Я прошу тебя быть точным в выражениях, ничего не скрывать и не преувеличивать. Я знаю, что я здоров и выдержу спокойно до ста лет. Вот, молодой человек, — желчно повысил голос Ивар Гольдман, — я знаю цену человеческой жизни и был экономен. Не жду никаких сюрпризов… А теперь посмотрим в каком я состоянии.

— Разденьтесь, дядя.

Гольдман искоса взглянул на молодого человека, словно желая отгадать задние мысли врача. Д-р Синилов равнодушно курил сигару, следя глазами за водной струей, стекающей по молочно белым бедрам женщины из мрамора. Гольдман разделся. Врач остановил равнодушный взгляд на увядшем теле старого финансиста.

Было что-то детски недоразвитое в плечах, в грудной клетке, в тонких, со слабой мускулатурой, мышцах. Кожа на груди была вялая, живот сморщенный, в рыхлых складках. Только коротко остриженная седая голова с резкими чертами лица торчала на его недоразвитом теле, как острая секира.

— Я соблюдаю диету, — проговорил Гольдман, — спустил весь ненужный жирок. Я работаю — не чревоугодничаю. Тело должно подчиняться голове… Ты чего усмехаешься? — вдруг подозрительно спросил он.

— Пожалуйста помолчите одну минуту, я хочу вас выслушать.

Доктор спокойно передвигал стетоскоп по груди и спине своего дяди. Сердечную область он выслушивал дольше. Старик улыбнулся.

— У меня сердце юноши, а вот ум — старика. Словно я прожил тысячу лет. Иногда я себя чувствую чертовски усталым. И тогда меня обуревает дикое желание уйти в леса и горы. Скитаться в шкурах диких зверей или голому и чтобы тебя хлестали ветер и дождь. Я думаю, что рождаюсь вновь. Ни на один день не могу я оторваться от моих дел, планов, мыслей… О чем думаете вы, — свирепо бросил он, — ни о чем. Живете и жрете! А у меня давно уже нет никакого аппетита. Мне сладка только работа. Дьявольские рога!