Роман межгорья - [28]

Евгений Викторович не покладая рук работал над большим научным трудом по хирургии. Он даже торопился. Его коллеги иронически спрашивали: для кого он так старается? Но Храпков своим практичным умом усматривал в этом проявление зависти ленивых. Больше ничего…

Он возлагал большие надежды на отпуск, надеясь закончить в это время свою книгу. Нужны только спокойные, благоприятные условия. Надо поскорее удрать подальше от вредного скепсиса, от надоевшего ему хныканья каких-то старых эскулапов!

Храпков взял отпуск и уговорил жену прожить этот месяц в Чадаке.

Какой же другой уголок земного рая может более благотворно повлиять на слабое здоровье Любови Прохоровны? Свежий воздух, перемена климата… Очаровательный Чадак! Ты так мил и приветлив, твой климат призван творить чудеса.

Храпковы подъезжали к Чадаку со стороны Гурум-сарайской долины. Они ехали вдоль реки, по-детски восхищались душистой свежестью нетронутой, дикой природы. Чадак ютится между высокими ржавыми горами, будто шутя, поглядывает на их вершины, покрытые облаками, и прячет в своей роскошной зелени пенистые струи Чадак-сая. Река шумит и манит в свое прекрасное бурное лоно. В ущельях стоит гул. Ах, словно сама жизнь, мчится поток, разбиваясь о покрытую пеной скалу, разлетаясь в пыль…

Храпковы двигались по ущельям, пробирались среди изумительнейших растений, росших меж скал, прислушивались к говору чадакской пышной природы и думали каждый о своем.

Месяц жизни в таком Чадаке — гарантия успешно оконченной работы, мечтал Евгений Викторович.

А Любовь Прохоровна?

Ах, шумный Чадак, твой разноголосый рокот, твоя тишина, скрытая за ржавыми горами! Возбужденное женское сердце ждет чего-то желанного, неизведанного… Может быть, молодая женщина найдет здесь свое счастье и насладится им.

— Ты, золотко, кажется зябнешь? Здесь так свежо… — забеспокоился Евгений Викторович. Любовь Прохоровна вздрогнула, точно разбуженная. Ее мысли витали там, где ее муж был непрошеным гостем.

— С чего бы это? Наоборот, я себя чувствую прекрасно.

— Вид у тебя…

— «Смена воздуха, впечатлений…» — ответила она, осмелев. — Знаешь, Женя, я сейчас жалела, почему я не поэтесса? Почему бы мне не воспеть в торжественных сонетах хотя бы вот эту чарующую зелень? Котик, ты когда-нибудь писал стихи? — ласкалась она к мужу и в то же время боялась, как бы ее возбуждение не насторожило его. Да, впрочем, пускай!..

Лицо Любы посвежело.

— Никогда… Я считаю, что человек начинает сочинять стихи, когда его мозг превращается в бесплодный кочан. Это означает…

— Означает, что ты чудак!

— Возможно, но…

— Но, но! А разве ты сам не зачитываешься вечерами Бальмонтом или Есениным? Не ты ли ежедневно, как молитву, декламируешь:

Не жалею, не зову, не плачу,

Все пройдет, как с белых яблонь дым… —

точно и в самом деле твоя молодость лишь сейчас оказалась в опасности? Мне кажется, что эти строки надо было бы заучить кому-то другому… Бесплодный кочан…

— Любочка, ласточка моя, так это же другое дело! То поэты, у них талант, они родились с ним… А мы — простые смертные…

— Глупый же ты у меня, Женя, а еще в марксисты суешься. Я женщина, и то иначе…

— О, так ты же у меня вольнодум.

Они въезжали в глинистый, спрятанный в зелени кишлак. Чадак казался мертвым от безлюдья, ню жизнь была в шуме Чадак-сая, в аромате растений. «Где же среди этой глины и зелени спрятан он, Саид-Али Мухтаров?» — мелькнула у нее предательская мысль.

XVIII

Надо было проверить кара-дарьинский обвал. Синявин лучше других знал верховья Нарына, Кара-Дарьи, и поэтому к месту обвала пришлось ехать ему.

Он никогда не брал с собой ни оружия, ни запасов еды, ни проводников. Одевался в узбекскую одежду, даже обматывал от жары свою лысую голову снежно-белой чалмой и ехал в горы. Он сидел на коне, как юноша, несмотря на свою тучность, и никогда не стеснялся ехать на любой, самой невзрачной лошаденке.

Синявин въехал в Узген на плохонькой кляче, которая, таща на себе такой груз, еле плелась по улице, петляя ногами, как пьяная. Никто не обращал внимания на пожилого «узбека», ехавшего по улицам и по рынку так, точно он всю свою жизнь провел верхом на такой тощей лошаденке. Бывало, заденет его лошадь рыночного зеваку, тот с удовольствием выругается, подчеркивая свистящие согласные, а Синявин важно придержит свою клячу и с неменьшим азартом ответит ему на чистом узбекском языке. За это любили Синявина знавшие его патриархальные узбеки. Уважала его и молодежь за отличное знание языка и за деловитость. А те, кто не знал Синявина, обычно принимали его, одетого в узбекскую одежду, за почтенного муллу-дехканина. Так приняли его и в Узгене.

Проезжая мимо старинной мечети, он остановился возле минарета с узорчатой облицовкой на живописной башне. Он знал, что этот минарет — памятник старины. Десятки раз он бывал в Узгене и каждый раз не мог отказать себе в желании отдать дань уважения этому свидетелю древних веков.

Однако на этот раз его внимание привлекла суета возле мечети. Ее нельзя было назвать праздничной, ибо праздники протекают здесь в обстановке наибольшего покоя, на какой только способен верующий человек, разморенный южным солнцем.