Роман для женщин - [36]

Но в конце концов дело не в НЕМ. Какое имеет значение, что он угрожает мне судом? Объясни ЕМУ, что мне нечего терять — я уже потерял все. Единственное, что важно для меня в жизни, — это ты… Пойми, Лаура: разве я могу вести себя как-то иначе? Разве я могу отступиться и окончательно потерять то единственное, что — без преувеличения — составляет смысл моей жизни?

Короче, я борюсь за тебя. Борюсь как умею, и моя борьба вполне заслуживает уважения. А если она кому-то кажется «недостойной и попахивающей эксгибиционизмом», это всего лишь пустые слова человека, не испытавшего ничего подобною на собственной шкуре.

Люблю тебя, Лаура. Вернись.

Оливер

Глава XXI

Полигамия как наследственное бремя — Различные взгляды на измену — Несчастная продавщица кондомов — Высокий блондин в велосипедных шузах с шипами

1

Еще ночью я звоню Ингрид.

Она терпеливо выслушивает меня, а потом осторожно спрашивает, не преувеличиваю ли я провинность Оливера.

— Преувеличиваю? — кричу я. — Как это — преувеличиваю?! Он целовался с ней, ты что, не понимаешь?! Совал свой язык в ее размалеванную пасть!

— Золото мое, — говорит Ингрид сонно. — А вспоминаешь ли еще, с кем ты много раз целовалась, когда отдыхала с Рикки в Хорватии?

Я пристыженно замолкаю.

Ингрид пользуется случаем и объясняет мне, что мужчины, в отличие от женщин, не верны даже тогда, когда своей любовной связью вполне удовлетворены. Это, мол, научно доказано. Она приводит мне результаты каких-то сравнительных исследований: за всю историю человечества на свете было что-то свыше тысячи ста общественных культур, причем более тысячи было полигамных.

— Это более девяноста процентов, понимаешь? У мужчин, к сожалению, измена сидит в генах, — многозначительно говорит Ингрид.

Чувствую, здесь кроется какая-то закавыка.

— Ингрид! У тебя там кто-то есть?

Ингрид колеблется — я наконец смекаю…

— Значит, — роняю я устало, — с самого начала нас кто-то подслушивает?!

В трубке трещит. Я слышу, как Ингрид что-то шепчет, потом умолкает.

— Привет, Лаура, — неожиданно врывается Губерт. — Извини, но и вправду уже поздно. Через час я должен вернуться в семью. К сожалению, моя генетическая предрасположенность вынуждает меня прервать ваш разговор.

И он вешает трубку.

2

Не хочу Оливера видеть. Не беру телефонной трубки, на его все более отчаянные эсэмэски не реагирую.

Маме ничего не говорю; мужественно делаю вид, что все в порядке.

В понедельник утром прихожу на работу с твердым намерением никому ничего не рассказывать, но разумницы по моему виду сразу догадываются, что случилось недоброе. Их заботливые вопросы вскоре делают свое дело: я разражаюсь неодолимым плачем — и правда выползает наружу.

В редакции взгляды на измену расходятся. Зденька считает, что Оливер просто один из подлых эгоистов, каких, видимо, среди мужчин большинство.

Власта, напротив, уговаривает меня не разрывать из-за такой ерунды столь прекрасные отношения и решает прочесть мне статью, которую готовит в следующий номер: Энди Макдауэлл: Наш брак разрушила ревность.

Романа в принципе с ней согласна, однако не стоит делать вид, будто ничего не случилось. На моем месте она бы непременно как-нибудь проучила Оливера.

Тесаржова снисходительно улыбается, желая тем самым дать нам понять, что проблемы неверности ее никоим образом никогда не касались, не касаются и не будут касаться.

Мирек говорит, что ему совсем не хочется вмешиваться в мою личную жизнь и уж тем более осмеливаться давать кому-либо советы в амурных делах; но лично он думает, что мне надо как можно быстрее расстаться с Оливером и найти себе такого человека, который ценил бы отношения со мной куда больше.

Я обещала ему подумать об этом.

3

Взгляды Тесаржовой делаются все недовольнее, так что мне лучше вернуться к своему столу и в оставшиеся дообеденные часы попытаться работать.

Я открываю полученную почту, на сей раз там всего одно письмо. Почерк неразборчивый, некоторые слова многозначительно подчеркнуты.

Дорогая редакция!

Свои личные проблемы я всегда разрешала, скорее, сама или обращалась с ними к кому-нибудь совершенно чужому, но так как сейчас я и вправду не знаю, к кому обратиться, то обращаюсь к вам. А вдруг вы мне что-нибудь посоветуете, хотя я в этом сильно сомневаюсь, потому что таких, как я, у вас, должно быть, тринадцать на дюжину… В восьмом классе девятилетки я хотела поступить в педагогический техникум, но моя собственная мать сказала, что у меня для этого кишка тонка и что мне лучше пойти учиться на продавщицу. Выучилась я, значит, на продавщицу и теперь уже два года работаю в парфюмерии. А ведь я тогда даже подавала заявление в педагогический и, когда забирала его, ревела как белуга. Моя классная из девятилетки и то никак не могла понять, зачем я это делаю, и все только спрашивала: «Ну почему, Зузана, почему?» А вся проблема в том, что я не очень-то красивая (хотя, надеюсь, не уродливая!), что я просто затюканная и сломленная и, главное, без всякой самоуверенности, но ведь жутко тяжело быть самоуверенной, когда твоя собственная мать говорит тебе, что никакую школу ты не вытянешь! В парфюмерии мне давно страсть как опротивело, не могу не признаться, что иной раз мне так и хочется брызнуть пробник на какую-нибудь, извиняюсь, корову, которая на тебя из-за всякой ерунды пасть разевает, — и не на руку, а прямо в глаза! Когда я шла сюда, думала, что хоть ребята будут иногда заходить, но нормальные молодые ребята в парфюмерию заходят редко, зачастую это все взрослые семейные люди, у которых денег куры не клюют, а нормальный парень на парфюм от одной до двух с половиной тысяч крон при нашем «демократическом капитализме» вряд ли наскребет. А если случайно и наскребет, все равно по большей части заходит сюда со своей девушкой, так что только сердце разрывает: ведь никакого такого парня, который покупал бы мне парфюм или хотя бы по весне подснежники, я и во сне не увижу! А если иной раз ребята и приходят одни и даже мне какой нравится, все равно я не могу к нему обратиться так, как хотелось бы, потому что мне очень не хватает самоуверенности и потому никогда ничего не получается!