Рома, прости! Жестокая история первой любви - [5]

По закону они могли купить и двухкомнатный кооператив, но у мамы с Володей денег на такую роскошь тогда не наскреблось. А Ромкина мать…

— Ты еще смеешь ко мне приходить с такими просьбами? — орала Вера Георгиевна на понуро сидевшего в кухне его бывшего дома Ромку. — Ты! За последние три месяца ты лишь раз забежал ко мне, чахлые мимозы принес к женскому дню! Сыночек, радость мамина! А теперь: денег ему давай, половину кооперативного взноса, видите ли!

— Да нет, не так! Я только спросил, — мямлил Роман, чувствуя, как опять начинали ныть все его сросшиеся косточки. Это у него на мать, на бабушку реакция такая… Как это тяжело, знает только Юленька.

— Он только спросил! Пусть мать твоей женушки продаст свои бриллианты. Небось не обеднеет! А я — вдова, с больной матерью на руках, помощи — ниоткуда, так я — деньги давай?

Из комнаты раздался жалобный бабушкин стон. Ромка в ужасе вздрогнул: этот стон он очень хорошо помнил и знал. Когда-то он ему верил…

— Ну и что, подумаешь, однокомнатная, — рассуждала Людмила Сергеевна, когда они вчетвером бродили по квартире. — Комната двадцать метров, кухня — десять, считай, еще одна комната. А когда ребенка родите, тут же встанете на очередь в кооперативе на расширение. И сразу на трехкомнатную. К тому времени разбогатеете. Да и мы поможем.

Через несколько лет, когда подошла их очередь на расширение (Аське был годик), и надо было платить деньги, у Ромки и Юли не было ничего… А Володя взбрыкнул:

— Я что-то не понял — вы, ребята, сами-то собираетесь хоть что-нибудь для себя сделать или нет? Нет, ну серьезно: время сейчас какое? Было бы желание заработать, а деньги сами прибегут. Детки, лет-то вам сколько?

— Вы правы, дядя Володя, вы абсолютно правы, — твердо ответил потемневший лицом Роман. — Мы пока ничего себе не заработали. Значит, подождем. Очередь никуда не уйдет.

— Но… — вскинулась было Людмила Сергеевна, глядя на печальную Юльку, но Володя ее остановил:

— Все нормально, Люся, спокойно. Детки начинают взрослеть. Очень полезный процесс. Действительно, подождут…

Очередь, естественно, ушла, и вообще все эти кооперативные правила отменились, а денег у них так и не появилось. Навеки, навсегда теперь у них эта однокомнатная пытка.

Но тогда… Рома и Юля бродили, взявшись за руки, по пустой квартире, обалдевшие, счастливые, влюбившиеся уже в каждую щелочку паркетной доски, в каждый цветочек на обоях, во все краны сразу и даже в белый унитаз. Ведь все это теперь было их домом. Их первым, лучшим в мире, домом.

Так и есть! Не удалось вовремя зажмуриться и вот опять смотришь на себя глаза в глаза, оторваться не можешь, все задаешь себе вопрос: ну что, убогая, где твоя жизнь? Куда что подевалось, и с чем осталась ты, «счастливая с даром» и лучшим в мире домом?

Они обихаживали его, как игрушку. В кухне переклеили обои, поменяли все дверные ручки на красивые, деревянные. Один Володин знакомый сделал на заказ: выстругал из красного дерева в форме голов разных зверей: льва, собаки, носорога… Счастье продолжалось.

Они вдруг полюбили заниматься любовью днем.

— Эй, делаем ночь? — вдруг лукаво прищуривался Ромка. И Юлька тут же бросалась закрывать плотные зеленые шторы — мамин подарок, потом быстро сбрасывала с себя халатик и кидалась, как дикая кошка, с криком «мяу!» на Ромку, который, в лучшем случае, успевал снять рубашку или майку, словом, то, что сверху. «Нижним» занималась уже Юлька… Ромка всегда был нежный и медлительный, Юлька — страстная и нетерпеливая. Странно, но, несмотря на некоторое несовпадение темпераментов, у них все получалось необыкновенно хорошо (нате вам, сексологи и сексопатологи с вашими дурацкими теориями!), причем где угодно: на кровати, на полу, в кресле — в зависимости от того, где настигала супруга Юля своим дикарским «мяу!».

Ромка поражался: от Юльки у него ничего не болело, даже то самое проклятое раздробленное ребро… Стоило его Маме слово сказать, стоило ему переступить порог родительского дома, как он начинал чувствовать, что разваливается на куски. А Юлька…

Прыгает на него, тискает, мнет, а ему — не больно, ему — полный кайф. Мистика какая-то!

— Если любовь это мистика, то — да, мой дурачок! — страстно шептала Юлька, покусывая мочку его уха, и он стонал от блаженства и счастья, и он уплывал куда-то в ночь, в звездную, горячую, зеленого цвета, цвета штор. А за ними, за шторами был солнечный день, время работы, деятельности, учебы, а не любви. Но им какое дело! Быть дню или ночи диктуют любовь и голые, тонкие Юлькины руки, запахивающие шторы, а потом ласкающие его, Ромки, тело, нежно теребящие его волосы; ее губы, скользящие от уха, вдоль шеи, легонько покусывающие его соски, И потом наступает момент, когда нет ни дня, ни ночи, ни земли, ни неба, ни его, ни ее. Есть только биение одного сердца, не двух, но бьется оно везде, в каждой точке их общего тела, оно бьется даже вокруг, и громче его звучит только стон наслаждения…

Юлька вошла в комнату. Зеленые шторы уже здорово потускнели и выцвели за столько лет. Давно надо бы сменить. Но не хватает духа: кажется, вот снимешь их, и все прошлое уйдет безвозвратно, станет только прошлым, без права существования хоть чего-то оттуда в настоящем. А ведь в глубине души Юлька иногда надеялась, что хоть что-нибудь вернется, хотя бы та страсть, которая настигала их посреди дня, бросала друг к другу… Юлька закрыла глаза — ее даже качнуло от воспоминаний. Неужели все это происходило с ней?