Рома, прости! Жестокая история первой любви - [3]

Юлька часами просиживала у Риты, но подругами они не стали. То была улица с односторонним движением: Юлька как ничего не знала о Рите, так и не узнала. Впрочем, и не интересовалась. Рита для нее была отдушиной, расслабухой, всем, чем угодно, но не живым, реальным человеком со своей жизнью и проблемами. Юля говорила, говорила, а выговорившись, пила чай, успокаивалась хоть на время и уходила.

Один раз до ее ушей, вернее, до сознания, долетело Ритино замечание:

— По-моему, тебе надо что-то изменить в своем ощущении жизни. Смотри: сначала ты не видела, не знала и знать не хотела ничего, кроме своей любви. Теперь ты живешь исключительно внутри горя. Хотя, как я понимаю, все идет на лад, и вполне можно строить планы, думать о будущем… Эй, Юль, ты хоть меня слышишь?

«О чем она? Где-то я что-то такое уже слышала… А, да: Танечкино «жизнь больше любви». Жизнь больше любви, жизнь больше горя. Какая она большая — жизнь. Большая и толстая, как Ромкина мама Вера. И такая же злая и подлая. Зачем она это говорит? Ерунда какая-то».

Рита оставила свои попытки пробиться к Юле. Так они и «дружили». Пока Ромка не выписался и не пришел жить в Юлькин дом. С тех пор — как отрезало. Ритка как-то встретила их обоих на улице, кинулась наперерез: «Привет, влюбленные!» А они так спокойно и равнодушно: «А, привет. Ну, как жизнь?» И разошлись, как рельсы от стрелки. Больше Рита их не встречала, даром, что жили на одной улице. Раза три видела Людмилу Сергеевну с Масей, пару раз постаревшую, измученную, всклокоченную Веру Георгиевну с пудовыми сумками в руках… А вот ребят боле не встречала.

Потом Рита замуж вышла по большой любви и огромной страсти, родители кооператив им построили в другом конце Москвы, сами туда поближе поменялись и все: позабыта-позаброшена история Романа и Юли, а тем более Ритиного в ней участия. Можно сказать, участия в Юлькиной психологической реабилитации («ни одна сволочь «спасибо» не сказала, хотя черт с ними, лишь бы никто из окон не вываливался»).

Рита периодически приезжала в Воронцово навещать мамину сестру. В последнее время визиты участились: тетя Сима собрала чемоданы, оформила все документы и ждала дня отъезда в Израиль.

— Тетя Сима! Ну, скажи мне откровенно: на хрена? Чего тебе здесь не хватает? Какое политбюро жить не дает?

— Всего, всего мне хватает. Особенно — страха, — бормотала в ответ пожилая женщина, которая всю свою жизнь до того была убеждена в одном: где родился, там и надо умереть. Когда-то Рита спорила с ней до хрипоты, кричала, что это убогая, лишенная логики дикая чушь.

— Почему, почему? Где связь? В таком случае кладбища должны быть рядом с роддомами, прямо напротив, и все младенцы, которые рождаются…

— Не передергивай! — воскликнула тетя. — Ты же все прекрасно понимаешь!

И вот теперь Рита никак не могла взять в толк, зачем тетка едет в страну, где сплошные проблемы с арабами, Голанскими высотами, Хусейном, и в результате ничуть не менее страшно.

— Если страх — движущая сила твоего отъезда, то готовься к тому, что оттуда ты захочешь драпануть еще быстрее!

Тетка медленно и многозначительно грозила Рите пальцем:

— Вот увидишь, моя девочка: здесь рванет быстрее и сильнее! Не дай Бог, конечно.

— «Ой, страшно мне, тетя, страшно мне, тетя, от этих новостей!» — насмешливо напевала Рита долинскую песню. Она не то чтобы ничего не боялась, просто верила в судьбу. Теткину подругу, уехавшую еще из Союза на Землю обетованную и больше всего на свете боявшуюся ворья, дочиста обокрали в Тель-Авиве: из дома вынесли все, даже чайник со свистком, желтый, ободранный, советский. В Москве же на ее квартиру никто и не покушался ни разу. Однако тема «сплошного ворья в этой стране» была в ее доме главной, даже навязчивой. Ну разве она не была права? Насмешка судьбы? Просто: судьба.

— В тебе нет ничего еврейского, — удивленно говорила тетя Сима. Еще бы! Откуда? В маме, как и в Симе — половинка, папа — чистый русак. Вот вам и темно-русые волосы, негустые, но волнистые и блестящие, вот вам и курносый носик и темно-серые глаза. «Модный цвет — мокрого асфальта!» — любил шутить Гоша, Ритин муж. Рита, Гоша и их шестилетний Ванька жили в районе Савеловского вокзала, а тетка — в Черемушках. Отношения Симы и Ритиной мамы, Ольги Михайловны, жившей рядом с дочерью, всегда были проблематичными, а уж когда Сима начала паковать чемоданы…

— Старая дура! Была старая дева, теперь старая дура! И дева!

Все: мама отрезала от себя родную сестру навеки. Рита этого не понимала и не могла так.

— Вот ваше поколение всегда и во всем такое безжалостное, что просто ужас: родня, не родня, все вам по барабану! Растеряли всех, все связи, родственников… Как так можно? И во имя чего?

— Вот и найди всех нас, если сможешь. Отмоли, соедини, восстанови… А у меня… у нас уже сил на это нету, — мама говорила сквозь слезы. Рите было ее очень жалко: все-таки несчастные они люди, эти битые советские бунтари-шестидесятники, наивные идеалисты, и в то же время — упертые в своих принципах, как ослы некормленые! Все — на алтарь идеи! И гори родные братья и сестры синим пламенем, ежели смеют не чтить алтарь!