Рома, прости! Жестокая история первой любви - [7]

Алена гнала от себя мысли, как бы сложилось у них с Ромкой, если бы сложилось. Но они упорно приходили, мухи назойливые: вполне возможно, что ей всю жизнь пришлось бы тащить на своем горбу не очень-то энергичного Ромку. Ведь он — совсем не такой, как ее авантюрист Сашка, который однажды, чтобы получить доступ в некое учреждение, с такой наглостью выдал себя за младшего брата мэра Москвы, что никто и не усомнился! А потом еще умудрился избежать неприятностей, ловко сунув кому надо сколько надо.

Нет, Ромка — не та птичка. Рома — птичка-невеличка. Хотя, кто знает, если б за него в свое время взялась она, Алена, может, и расшевелила бы мальчика. Но за Ромку взялась Юля-курица. И как взялась! Стал наш Рома невеличкой-петухом, да еще таким, который не дерется. Вот и сидит в своем чудом сохранившемся СП на триста пятьдесят тысяч в месяц. Его курица не изволит работать, и господин Лавочкин на эти грошики содержит семейство. Еще иногда и маме отстегивает на вечно больную и вечно живую бабушку.

Алена даже поежилась. У них с Сашкой детей нет, родители — в порядке (все себя нашли в коммерции), а доход раз в пятьдесят превышает так называемый доход семейства Лавочкиных. Правда, большую часть они стараются в дело вкладывать… Но все равно — несравнимые цифры, несравнимые уровни жизни. Как «эти» еще не сдохли элементарно с голоду — загадка. Вот у них с Сашкой… В квартире евроремонт сделали, по две тачки на брата уже сменили, за границу — как на дачу, хоть каждый месяц могут мотаться. И не дикари какие-нибудь: на Лайзе Минелли были, на Джексоне были… И на этой… как ее… а, Монсеррат Кабалье — тоже. И сидели всегда в пределах первых десяти рядов.

А что видят эти Лавочкины? Ну да, видак, благодаря дяде Володечке, у них есть (вот, кстати, мужик — у них с ним общие торговые дела — молодчина, тоже не растерялся в этой жизни, дело свое имеет, жену престарелую, как куколку, содержит, сын Максимка — как принц упакованный и с самым модным распоследнего разлива плейером. Володя еще и Юльке шмотки подкидывает — настоящий человек!). О чем это она? Ах, да, о видаке. Предел радости Лавочкиных — кассеты из видеопроката. И не ездят никуда, и не ходят. Друзей порастеряли. Ведь кому они интересны? Кто сегодня любит бедных и убогих? Хоть бы что занятное было у них в доме, картины там, или они сами умели бы людей развлечь! Последний раз Алена с Сашкой гостили у Лавочкиных года полтора назад. Тоска смертная! Разговоры: сколько кругом бандюг, честному человеку аж душно, смотреть по телеку нечего, спасибо видак выручает… Польская кухня, купленная на заре перестройки, разваливается, а на новую никаких денег не хватает. Фу-у, пропасть! Даже вино у них было какое-то дешевое, сивушное.

— Саш, к черту ностальгию по юности, давай к ним больше не ходить, — жалобно говорила Алена в машине, когда они ехали домой, не признаваясь даже себе, что тяжелее всего ей было наблюдать Ромку в жалкой роли Юлькиного мужа.

— С превеликим, — мрачно буркнул Сашка, тоже явно раздосадованный бездарной вечеринкой.

Не знали эти благополучные ребята, что в ту самую минуту Юля, моя посуду, говорила Ромке, тщательно вытиравшему со стола тряпочкой крошки:

— Кажется, это конец наших приятельских отношений. Мы теперь очень разные. Ты заметил, как они смотрели на нашу обстановку, мебель, посуду?

— Как? — грустно спросил Рома.

— С пре-зре-ни-ем! — повысила голос Юля. — Будто не видел! Они же у нас теперь «новые русские»! А мы для них — «совки»!

— Может, они в чем-то и правы, — протянул Рома.

— Ах, так? Правы? — Юлька завелась, часто задышала, ее кулачки воинственно сжались. — Так стань таким же! Что тебе мешает? Что ж ты убогий такой?

— А ты? — тоже напряг голос Рома.

— Я? — Юля потрясенно прижала руки к груди. — Я — женщина. Я воспитываю твоего ребенка!

— Главное — моего, — буркнул Рома и ушел из кухни подальше от неприятного разговора, который возникал уже не впервые. Она воспитывает ребенка, ой! В детском саду ребенок, с девяти до шести, ведь у нее мигрени начинаются, если Аська «весь день топчется на моей голове». А Юлька сидит целыми днями и расчесывает, расчесывает любимую болячку: жизнь пропала, молодость ушла, друзей нет, а муж бездарный. Главное, «я — женщина»! Прямо, как «я — ветеран». За «женщинство» ордена еще не дают? Слава Богу, а то она себе всю свою щуплую грудь завесила бы и удостоверение потребовала.

Вот Алена — мужчина, что ли? И сильная, и умная, и хваткая, а при всем при том — как хороша стала! Глаза — с поволокой, кожа аж светится, сама похудела, а грудь и бедра будоражат все самые низменные чувства. Манеры мягкие, томные и голос какой-то стал… глубокий, чувственный. Сашка — везунчик, вовремя разглядел в неуклюжей, крупной девчонке будущую секси.

Тут Рома спохватился: как это я перескочил на такое, я что, предаю Юльку, совсем предаю? Нельзя, нельзя нам предавать друг друга, наше прошлое, все то, что связало так крепко, так навсегда, можно сказать, обрекло друг на друга. Обручены-обречены, обручены-обречены… От всех этих поганых дум у Ромы разнылось то самое ребро, прямо будто его по новой раскололи. Он тихонько застонал.