Меня охватил страх. Теряясь, я уже не могла связать и двух слов. А та «моложавость», за которую меня взяли сниматься, как считал Анвер, здесь производила на моих собеседников самое неблагоприятное впечатление. Я со своей длинной шеей и наивным выражением лица, наверное, казалась им подростком, неразумно занявшимся не своим делом. Меня любезно выслушивали, но… Но все нужные мне люди либо отсутствовали, либо были очень заняты.
С горя я купила в парфюмерном магазине за рубль перламутровую губную помаду и на пять копеек шпилек. Там же, перед зеркалом, я толстым слоем намазала губы, далеко выйдя за пределы собственного рта. После этого, воткнув всю пачку шпилек в свои волосы, я сделала подобие модной прически, эффектность которой полностью исчерпывалась ее прозвищем «опухоль мозга». Продавщицы, издали наблюдавшие за мной, сказали вслед что-то вроде: «Мама выпорет». Все же мне казалось, что косметика должна старить.
Я вошла в приемную областного управления культуры, стараясь держаться развязнее, но… увидела, как навстречу мне, решительно шевеля бровями, поднялся со стула директор киностудии. Кажется, он направился к двери, на которой была табличка с надписью «Начальник отдела», кажется, он не узнал меня, но все это я осмыслила, когда уже опрометью выбежала на улицу. Я почему-то очень испугалась встречи с директором и не могла себя заставить вернуться.
Презирая себя за беспомощность, я поплелась по улице. Если бы на моем месте был Анвер, он, вероятно, принялся бы крутить бесконечные туры, чтобы успокоиться, но я в смятении чувств могла только посредством короткой операции со шпильками ликвидировать «опухоль мозга», а сочный цвет губной помады перенести на свой носовой платок. Теперь эта гримировка казалась мне бессмысленной глупостью человека, у которого не хватает смелости отстаивать свои убеждения. А ведь Евгений Данилович говорил, что наше искусство могут увидеть и в странах, где еще во множестве существуют надписи: «Только для европейцев». Если б я жила там, они коснулись бы и меня! Такая мысль мне пришла на ум впервые. Я даже остановилась от неожиданности.
Я — азиатка — принадлежу к расе монголоидов. Прежде это, кажется, называлось «желтая» раса. Расисты должны считать, что я низшее, неполноценное существо. Я — низшая, желтая… Смешно! Смешно вовсе не потому, что моя кожа светлее, чем у «белой» Коняши. Мы с ней во всем как родные! Наши вкусы и привязанности похожи, мы одинаково смотрим на труд, на любовь, на долг… Чем мы хуже или лучше друг друга?.. Просто смешно!..
И не смешно тоже… Я желтая — низшая и должна остановиться перед какими-то дверями, в которые может войти моя «белая» Коняша. К тому же расисты признают только «высшие» расы, и перед славянским носом моей подруги тоже могут захлопнуться какие-то двери. Во все это невозможно и страшно поверить, но так оно и есть!
Наш фильм может стать протестом против этого, и не годится мне стоять с разинутым ртом посреди тротуара, вместо того чтобы бороться! Надо было собрать силы, чтобы победить свою трусость и начать все сначала, поступая как взрослый человек.
В обкоме партии мне удалось добиться приема у инструктора. Эта строгая на вид женщина, выслушав меня, сказала:
— Девочка, ты говоришь о важных вещах… Почему же не приехал никто из взрослых артистов? Я тебя как-то не совсем понимаю…
Я чуть не заплакала, но повторила всю историю сначала.
— Ну вот что, — сказала она, дослушав. — Успокойся, обдумай все хорошенько и запиши, что считаешь нужным. Понятнее. В форме заявления, что ли… И прежде всего успокойся… Садись за тот пустой стол. Я сейчас дам тебе бумаги…
— А можно, я завтра? — прикинув кое-что в уме, спросила я.
— Хорошо, приноси завтра. Представитель главка заболел, приступ холецистита, что ли… Словом, решаться все будет через несколько дней… Если понадобится, мы тебя вызовем тогда…
Получилось, что я поставила правильный диагноз желчному человеку в берете. Наверное, слышала от бабушки какие-нибудь признаки… Только это, к сожалению, не имело отношения к делу, ради которого я тайком убежала с «Батыра».
Вернувшись к друзьям Мансура, которые меня приютили, я достала из чемодана свой дневник, который начала вести от одиночества в первые дни на «Батыре», а потом уже по привычке… Я записала события дня в веселых тонах, как всегда почему-то старалась делать в трудные минуты…
Мне тогда не приходило в голову, что все остальное я запишу спустя много дней. Я начала листать тетрадку. Писать заявления я умела не лучше, чем объясняться с начальством, а потому решила отобрать из дневника самое важное.
Я стала перечитывать его, беря в скобки лишнее — всякие разглагольствования о чувствах — и оставляя только записи о событиях, имевших такие печальные последствия. Потом прочла подряд все, кроме взятого в скобки, и… ничего не поняла.
Я пришла в отчаяние. Ну ладно — не умею говорить, что тут поделаешь? Но ведь по русскому языку в училище у меня были одни пятерки, а последние годы я была бессменным редактором школьной газеты, и все равно никакого толка! Когда читаешь тетрадь целиком, одно вытекает из другого, а вычеркнула лишнее — и вся логика событий исчезла, поступки и слова людей спутались…
