Роковой сон - [51]

Граф, не отводя взгляда, процедил сквозь зубы:

— Господи, Вильгельм, да я бы задушил тебя, будь на то Божья воля!

Герцог улыбнулся.

— Вот, наконец, я слышу честные слова. Знаю: все это время вы были моим врагом. Что у вас за дела со старым графом Мортеном, которого я изгнал? Есть ли у вас связь с Анжуйцем?

— Да они оба набиты соломой, как и Генрих французский, — холодно сказал граф. — Действуй я в одиночку, все вышло бы гораздо лучше.

— Да уж куда лучше! — Герцог оценивающе взглянул на графа, причем этот взгляд нельзя было назвать недружественным или злым. — Вы набросали много камней на моем пути, дядюшка, поэтому пришла пора положить конец нашим отношениям.

В графе вдруг взыграло высокомерие:

— Ни Ги Бургундский, ни Мартель, ни даже Франция не опасны для вас так, как я, Вильгельм. Понимаете?

— Конечно, ведь в нас течет одна кровь, потому мы и сильны, мы, ведущие свой род от герцога Роллона, — согласился Вильгельм. — Но вам меня никогда не победить.

Граф отошел к окну и взглянул на серые поля. Чайка, пролетая, мелькнула у окна, издав крик, скорбно отозвавшийся в тишине. Тучи закрыли солнце, деревья вдалеке гнулись под сильным ветром. Граф смотрел на все это, но ничего не видел.

— Клянусь светлым причастием, не знаю, как ты все еще жив до сих пор! — сказал он тихо то ли Вильгельму, то ли самому себе. — Ты должен был погибнуть уже давно, ведь врагов у тебя вполне достаточно.

Граф оглянулся и увидел, что герцог на сей раз улыбается иронически. Эта улыбка взбодрила побежденного, он погасил приступ готового вырваться наружу гнева и честно признался:

— Говорили о каком-то пророчестве, сопутствующем твоему рождению, и о странном видении твоей матери. Я никогда не придавал этому серьезного значения, но сейчас… ведь я не допускал и мысли о том, что окажусь вот так, перед тобой. — Он показал рукой, как именно, и позволил ей безвольно упасть. — Теперь я понял: ты, Вильгельм, родился под счастливой звездой.

— И прошел хорошую школу, — ответил герцог. — Многие покушались на мое состояние, и вы не последний, но никто не отнимет у меня того, чем я владею.

Оба замолчали. С бесстрастным интересом граф посмотрел на племянника, как бы оценивая его со стороны:

— А что ты скажешь о том, что принадлежит другим? Я полагаю, ты еще приумножишь его, захватив и еще кое-что, прежде чем просыплется песок твоей жизни? — Его взгляд надолго задержался на лице герцога. — Да, я был дураком, что рискнул. И что теперь?

— Теперь Аркуэ взят, — ответил Вильгельм.

Граф кивнул.

— Для меня уже приготовлена клетка? — спросил он.

— Нет, вы свободны, идите, куда пожелаете.

Раздался циничный смех графа.

— Если бы победил я, ты бы уже был закован в кандалы.

— И вы поступили бы мудро, — серьезно ответил Вильгельм.

— А не боишься, что я повторю мою попытку?

— Нет, не боюсь, — покачав головой, ответил герцог.

— Ты отнимаешь у меня владения и предлагаешь остаться в Нормандии. Благодарю за это.

— Я ничего не предлагаю — ни уходить, ни оставаться. На все ваша воля. Помните, герцог Нормандии — я, но вы все еще мой дядя, — более мягко добавил Вильгельм.

Граф в молчании выслушал его и затем стал ходить по комнате. Озноб охватывал его при мысли о полном крушении всех надежд, он сразу почувствовал себя постаревшим и очень уставшим. Бросив взгляд на мужественную фигуру герцога, граф почувствовал, что глубокое негодование отдается болью в его сердце. Вильгельм был прав: никогда уже не отнять ему Нормандии. Конец жизни близок, а честолюбивые мечты не воплотились в жизнь, их место заняла тяжелая апатия. А племянник еще не достиг расцвета, жизнь лежала перед ним, готовая к покорению, если покорителем будет он. Граф вздрогнул, в нем взыграла зависть, черная зависть к молодости, силе, власти другого человека. Он с усилием распрямил плечи и близко подошел к столу, около которого, спокойно наблюдая за ним, стоял герцог.

— Вильгельм, никогда между нами не будет мира, — сказал он племяннику. — Разреши мне уехать из Нормандии.

Герцог кивнул.

— Думаю, вы сделали правильный выбор, — ответил он. — Нас двоих для Нормандии слишком много.

Граф запахнул мантию.

— Ты милосерден, — сказал он. — Но я не благодарю. — И граф вышел тяжелой стариковской походкой.

Глава 5

Известия об этих событиях дошли и до Фландрии, но какое-то время после происшествия при дворе графа Болдуина ни словом не упоминался неистовый нормандский герцог. Матильда видела, как ее сестру уложили в супружескую постель, она помахала Юдит на прощанье, когда та с мужем отбывала в Англию.

— Милостью Господа, я бы никогда не соединила свою судьбу с таким, — прошептала она, вглядываясь в красные прожилки на лице Тостига.

— Успокойся, ты окончишь свои дни вдовой, дочка, — кисло утешила ее графиня Адела.

Матильда сжала руки.

— Мадам, я буду этим вполне довольна.

— Не разговаривай со мной таким тоном, дочка, — ответила Адела. — Я прекрасно понимаю, что у тебя на уме.

Матильда с опущенным взором ускользнула от матери. Все это время она хранила молчание: придворные поэты воспевали ее холодную загадочность, во множестве плохих стихов превозносились до небес колдовские глаза леди. Она прислушивалась к славословию с едва заметной улыбкой на устах, вызывая у мужчин бешеное желание обладать ею. Французский менестрель пел у ее ног страстные песни и бледнел от безнадежной любви, дама позволяла целовать себе руку, но он не мог сказать, какого цвета у нее глаза — они всегда были опущены. Матильда жалела беднягу, но, когда он пел, она размышляла о своем неистовом возлюбленном Вильгельме, задавая себе вопросы и отыскивая на них ответы, обдумывая, как себя вести дальше. Грустный поэт удалился, через какое-то время он ей понадобился, но когда сказали, что он уехал к Булонскому двору, ее ответом было только «А!» — без какого-либо удивления или сожаления.