Роковой портрет - [41]

И теперь, услышав, что люди от новой эпидемии бегут из Лондона в деревни, я решила помочь. В Челси было неопасно, просто много голодных беженцев, нуждавшихся в крыше над головой. Раскачиваясь на волнах предстоящего счастья, я почему-то чувствовала себя неуязвимой. В своих ежедневных письмах я не писала Джону, что регулярно ношу им еду, что мы с госпожой Алисой с помощью старосты отцовской фермы перестроили второй амбар за большим полем и разместили там людей. В тот год его должны были избирать в колледж. Я просила его до избрания даже не отвечать на мои письма, чтобы он ни на что не отвлекался. У него хватало забот. Пусть он полностью сосредоточится на том, как произвести впечатление на членов колледжа, а не беспокоится обо мне.

Когда отец сразу же после подписания мирного договора вернулся в Челси — правда, молодые еще оставались в деревне или, как Уилл и Маргарита Ропер, в городе (к моей зависти, они поселились на Баклерсбери), — госпожа Алиса убедила его, что мне не стоит каждый день ходить к беженцам.

— Ты должна быть осторожнее, Мег, — мягко сказал мне отец, увидев, как я с корзиной отправляюсь в Челси.

Но не положил мне при этом руку на плечо — такой простой жест отцовской любви и заботы. Я столько лет надеялась, что он обнимет меня, и чувствовала себя в стороне, особенно когда он прижимал к себе своих взрослых детей, а до меня не дотронулся ни разу и даже не очень старался разубедить. И я пошла в деревню. Может быть, у него было слишком много забот. Хоть переговоры с французами и увенчались успехом, теперь король просил его помощи в расторжении своего брака. Отец прямо не отказал, но поговаривали, что бешенство, вызываемое у него ересью, удвоилось. Какой-то оборванец из амбара шепнул мне, будто отец лично принимал участие в обыске дома Хамфри Монмаута, одного из покровителей еретика Уильяма Тиндела, но обнаружил лишь бумаги, весело догорающие в каминах. Прочитать их не удалось.

— Помоги ему, Господи, остановить ересь, — пробормотал он, глядя на меня с непонятным выражением. — Посмотрите только, каких бед они натворили — смерть, болезнь, Божье проклятие. Да споспешествует ему Господь!

Он сказал то, что я, по его мнению, хотела услышать, но прозвучало это не очень искренне, и мне стало интересно, какому Богу он молится сам. В Лондоне арестовывали лоллардов, в Колчестере — «христианских братьев». Но сторожка стояла пустой (я время от времени заглядывала туда, но не видела никаких признаков человеческого присутствия; очевидно, отец после того случая сделал свои выводы). И все происходящее не в Челси отодвинулось — другой мир, игра, в которую разные люди играют по разным правилам и которая мало связана с нашей повседневной жизнью. Мир такой же чужой, как временами и отец. Он почти не замечал меня, лишь изредка мы вежливо перекидывались парой слов, как незнакомые люди. Практически все свое время он уделял переписке, в которой, по моим предположениям, речь шла об арестах и казнях. Его глаза остекленели от усталости, а письма все шли и шли. Однако я радовалась его присутствию дома. Утешало уже то, что он сидел с нами за столом, надевал такое знакомое поношенное платье, а не парадные придворные костюмы, и не ездил на службу заниматься делами, которых я не понимала, а днем и ночью ходил по дорожке сада в келью. Можно было верить, что он, его глаза, сиявшие во время бесед за обедом, ворчанье слуги Джона по поводу его небритых щек и неподобающего костюма наполняют дом, отгоняют тени и пустоты и жизнь снова напоминает дни, когда он еще не служил при дворе. Я так надеялась на успех Джона, что могла думать о чем-то еще, кроме холодности ко мне отца. А по временам мне даже удавалось отгонять мысли о том, какие меры он предпринимает, пытаясь поставить преграду ереси.

Весь Лондон говорил о потной болезни — а заодно и о чуме, словно одной Божьей кары недостаточно. Хоть отец и был очень занят, как-то за завтраком он прочитал нам с госпожой Алисой письмо, где ему сообщали о болезни Анны Болейн, причем в его голосе явно слышались нехристианские нотки надежды. (Я почему-то разволновалась, когда на следующий день он получил сообщение о ее выздоровлении и его глаза замутились разочарованием.) Я чуть не прослезилась, когда он сказал, что написал Маргарите, Цецилии, Елизавете и их мужьям, попросив их вернуться в Челси. Он с удовольствием прочел письмо от мастера Ганса, сообщавшего, что он прерывает триумфальное турне (после Гринвича у него появилось множество заказчиков) и возвращается в наш безопасный уголок, где собирается закончить картину. Мне нравилось, что отец собирает вокруг себя семью, друзей, что сердце его сохранило тепло, ведь со стороны могло показаться, что оно стало холоднее, хотя бы по отношению ко мне.

Их возвращения ждал весь дом. Нас следовало встряхнуть. Уже в первые дни весны — жаркой, безнадежной — посевы на полях Челси вдоль дороги высохли, едва пробившаяся зелень пожухла. Всходы появлялись из потрескавшейся земли искривленными, низкорослыми. Коровы отощали, почти не давали молока и кричали словно от боли. Даже яблоневая листва покрылась коростой и посерела от какой-то болезни. В апреле пены на зерно за одну неделю подскочили вдвое.