Роковой портрет - [40]

Я думала, что избрание Джона — дело решенное (хотя каждый раз при мысли об этом, отгоняя злых духов, и пальцы скрещивала, и через левое плечо плевала). Очень скоро для меня уже не будет иметь значения, любит ли меня отец так же, как родных детей, или, оказавшись на обочине семьи, я не найду дороги в потемках его души. Очень скоро я уже не буду думать о том, посватает ли меня человек, которого я люблю. Отец перестанет стоять на пути Джона. Теперь я каждое утро просыпалась с надеждой. Счастье казалось только вопросом времени.

— Он сказал, что мне могут заказать большую батальную фреску, — не унимался мастер Ганс, упиваясь своим триумфом. — А кто знает — такое огромное дело! — может, я еще что-то там получу. Нам с Кратцером будут платить по четыре шиллинга в день. Четыре шиллинга в день! Это в шесть-семь раз больше, чем мое самое высокое жалованье. Четыре… шиллинга… в день!

Глаза мастера Ганса жадно сверкали. Я впервые заметила: его бриджи и рубашка умело, аккуратно, но штопаны-перештопаны.

За обедом, несмотря на пасмурную погоду и спартанские пятничные блюда, мастер Николас был возбужден не менее мастера Ганса. Они сидели рядышком в конце стола, улыбались и, поглощая карпа, оживленно шептались по-немецки, испытывая терпение госпожи Алисы, хотя она всячески старалась этого не показывать.

В воскресенье, седьмого февраля, отцу исполнялось пятьдесят лет. Мы намеревались отпраздновать круглую дату демонстрацией хотя бы одного портрета, но поскольку ни один не был готов и большинство моделей не написаны, мы просто помолились утром за успех переговоров с французами, и они уехали. Мастер Ганс спрятал свои картины — скорее всего под кровать или в комнату мастера Николаса. Мастерская опустела (остался только череп, он забыл его под столом), как, впрочем, и весь дом. Отец поехал в Гринвич, где заперся с французскими посланниками и кардиналом Уолси — своим важным, высокомерным, хитрым, ловким, жадным, умным хозяином, который, закутав упитанное тело в алое облачение, нацепив саблю и надев красную кардинальскую шапочку, все время нюхал апельсиновые ароматические шарики с уксусом и травами, защищаясь от запахов и ядовитых испарений, исходящих от простых людей. Уилл Ропер в основном находился с отцом, исполняя обязанности его специального секретаря. Даже Уильям Донси частенько наведывался в Гринвич. Молодым женам оставалось довольствоваться обществом своих новых родственников (которые все, как один, теперь, когда они были в положении, проявляли к ним неожиданно страстный интерес).

Дни обещали быть спокойными, в доме остались только госпожа Алиса и слуги. Жизнь складывалась неплохо, и я не возражала против того, чтобы уединиться со своими мирными мыслями о близком блаженстве. Мне уже не надо думать о западной сторожке, не надо украдкой бегать в Новый Корпус. Я могла в свое удовольствие читать, вышивать и в сухие весенние дни ходить на прогулку. Но мне не хватало мастера Ганса.

Итак, после влажной весны, в начале жаркого лета, когда появились первые сообщения о потной болезни, в доме находились всего две женщины (молодой Джон и Анна Крисейкр, пропадавшие в классной комнате, не в счет).

Я знала о последней вспышке потной болезни в Лондоне не понаслышке. Когда мне было четырнадцать лет и Джон Клемент еще состоял на должности моего учителя, она молнией ударила в наш дом на Баклерсбери. Эндрю Аммоний продержался двадцать часов — он метался в бреду на темном чердаке, а мы метались за врачами, холодным питьем и примочками, — но большинство людей погибали в первый же день, иногда за один час: болезнь растворяла их в жару и обильном поту, вызывая жажду и бред.

В комнате больного находились только я и Джон. Забыть страшный запах болезни невозможно. Все, что я слышала о потной болезни, вылетело у меня из головы. А ведь Клемент рассказывал мне, что впервые она появилась в 1485 году, в начале вялого правления старого короля Генриха. Люди говорили, значит, он будет править весь в поту, покоя не будет. Джон рассказывал и о второй вспышке, в 1517 году, когда мы уже жили на Баклерсбери; в тот год Мартин Лютер объявил войну церкви, и отец утверждал, будто в эпидемии виновны еретики, снова отравившие политику.

Аммоний кричал: «Лжецы! Лжецы! Лжецы!» — и мы не могли понять, кого он имеет в виду. Мы выбились из сил, удерживая его на кровати. В темной комнате валялись груды влажной одежды, ведра, медицинские инструменты. Оставаться с ним было опасно, но нас это не пугало. Самое главное, он страдал, его измученное тело еще жило. Потом он ослабел, тихо сказал: «Я устал» — и вдруг так отяжелел, что мы не могли поднять его, даже подхватив с обеих сторон под руки.

— Не засыпайте, — бормотала я, а по моим щекам катились слезы. — Пожалуйста.

Джон тоже плакал.

— Вам нельзя спать, — уговаривал он. — Послушайте меня!

Но итальянец уже не слышал. Его глаза закрылись, и, как ни старались, разбудить его мы не смогли. Мы оба знали — он больше не откроет глаза.

Я никогда не чувствовала себя такой беспомощной и жадно хватала воздух. Снизу что-то давило. Я натянула на умирающего простыню, как будто еще оставалась надежда, что он выживет. Видела слезы на лице своего учителя, слышала наше неровное тяжелое дыхание и изо все сил пыталась услышать дыхание третьего человека, но оно прекратилось. Джон говорил мне, что именно в ту минуту решил стать врачом. Конечно, эта смерть усилила и во мне желание уметь лечить. Но тогда я ощущала только запах гибели — темный, всепоглощающий. Отец назвал его запахом ереси.