Роковой портрет - [38]

Перед последним сеансом у мастера Ганса я сходила на место преступления. Как приятно, что тощие плечи больше не поднимаются в такт мольбы о смерти! Втайне я надеялась — у бывшего пленника хватит ума не пойти прямо домой на Флит-стрит, в объятия стражей порядка, а где-нибудь отсидеться. Я спрятала веревку в мешок, захлопнула дверь и направилась обратно. Вдруг в кустах у ворот что-то блеснуло — нож с одной наточенной стороной, каким пользуются художники. Его я тоже положила в мешок.

Была пятница, отец приехал домой. Не сняв плаща и грязных ботинок, он сидел у камина и смотрел в огонь. Вид у него был усталый, но спокойный. Сойдя с лодки, он сразу направился на поиски садовника, и тому крепко досталось. Я все думала, смогу ли когда-нибудь последовать совету мастера Ганса и прямо спросить отца, кто был этот человек, в чем его обвиняли и, самое главное, почему его держали у нас дома. От таких мыслей сердце начинало бешено стучать. Самым смелым оказался Уилл Ропер — нежнейший Уилл, ныне ярый католик и покорный раб отца. Но когда он робко посетовал, что порученный отцу негодяй сбежал, а мы все закивали и забормотали что-то в том же духе, сэр Томас Мор только засмеялся, словно исчезновение пленника не имело никакого значения.

— Что же я могу возразить человеку, который так долго находился в неудобном положении, что решил немного подвигаться? — легко сказал он.

Сбитый с толку Уилл криво улыбнулся. Мы разошлись по своим делам. Я, не сказав ни слова, немедленно вернула нож мастеру Гансу. Он вспыхнул до корней своих рыжеватых волос и неловко спрятал его.

— Вы помните наш вчерашний разговор? — Я предупреждала его. Гольбейн кивнул и уставился на свои похожие на бревна ноги. Я поняла, что он не на шутку испугался. — Насчет memento mori, — продолжила я теплее, решив, что хватит его пугать. — Я вот о чем подумала. Может, что-нибудь посложнее черепа? — И с ловкостью продавца единорога с Баклерсбери я вытащила из мешка веревку. — По-латински «веревка» будет funis, a funus — это «похороны», «труп», «смерть». Из этой веревки получится прекрасный memento mori. Все будут в восторге от вашего глубокого знания латыни. — Я помолчала. — А вам это поможет избавиться от забывчивости.

Его лицо сейчас могло сослужить отличную службу начинающим художникам — вот как надо изображать растерянность. Губы шевелились, как у выброшенной на берег рыбы. Он тяжело дышал. Милый искренний человек, он так быстро таял, когда дерзал думать, будто ему удался дипломатический трюк или обман. Затем мастер Ганс взял веревку и несколько раз перевел глаза с нее на меня. До него медленно дошло, что мне можно доверять, и в знак признательности он закивал, глаза заблестели, а из утробы, как из глубины колодца, взмыл смех.

— Funus — funis, — хмыкнул Гольбейн. — Просто замечательно.

Недели через две портрет отца был почти готов, а групповой, более сложный, только вызревал. Мастер Ганс последовал моим советам, касающимся изображения отца. На фоне зеленого занавеса, позади его хмурого заросшего лица, он нарисовал свободно свисающую веревку. Красные бархатные рукава выглядели очень эффектно. И все эти разные штуки как-то неплохо смотрелись вместе. Я почти гордилась, глядя на портрет. Как и он — это было заметно.

Я сидела у окна и читала, когда услышала, как он с Елизаветой вернулся с послеобеденной прогулки по саду. У нее уже начал расти живот, она стала мягче и спокойнее, как любая беременная женщина, — даже по отношению ко мне. И была трогательно благодарна мастеру Гансу (как и я) за его бескорыстную доброту.

— Если у меня будет сын, — сказала она, соскребая грязь с сапог и снимая плащ, — у меня есть все основания назвать его в вашу честь, мастер Ганс.

Я улыбнулась. Значит, она не утратила своей страсти к пустым комплиментам. Я не могла себе представить, как высокомерный Уильям Донси полюбит сына с рабочим иностранным именем Ганс. Я думала, что задохнусь от смеха, представив себе эту дикость, как вдруг она весело прощебетала:

— Иоанн. Это по-латински. Но мой ребенок будет англичанином, правда? Значит, он будет носить имя Джон.

Глава 7

Только я привыкла к новому, более приятному ритму жизни в Челси — каждое утро сеансы у мастера Ганса: сначала отец, за ним я, потом все родные дети Мора Елизавета, Маргарита, Цецилия, молодой Джон, его невеста Анна Крисейкр, — потом старый сэр Джон, наконец, как полагается, госпожа Алиса, все по очереди, — как вдруг он нарушился столь же внезапно, сколь и сложился.

В четверг вечером в начале февраля — стояла темная влажная зимняя ночь, река почти залила сад, ветер шумел в ветвях деревьев — отец вернулся со службы, промокнув до костей, но глаза его искрились мыслью. И эта мысль не погасла, даже когда он отбросил все остальное, связанное с дорогой: переоделся, согрелся у камина и присоединился к ужину. Он едва сдерживался, глядя, как госпожа Алиса поддразнивает Николаса Кратцера.

— Ей-богу, мастер Николас, вы уже достаточно долго в нашей стране, могли бы и поприличнее говорить по-английски, — говорила она, привычно помаргивая.

Ей очень нравились мастер Николас и мастер Ганс, их скромность, физическая сила, всегдашняя готовность помочь ей снять что-нибудь с высокого буфета. Они совсем не похожи на жалких скаредных гуманистов, говорящих на латыни, которых она, как выяснилось, всегда ненавидела. Вот эти — настоящие мужчины. Им тоже нравился ее резкий юмор.