Роковой портрет - [14]

Милосердные слова звучали утешительно. Мне нравилось, как он пристально смотрит на меня, вслушивается, пытаясь понять, что я на самом деле думаю. Но согласиться с ним слишком легко. Я замялась, а затем выпалила:

— А что, если?.. — Я не знала, как закончить, и попыталась еще раз. — Он здесь уже много дней. Если он такой сейчас, когда же его били?

Джон еще пристальнее взглянул на меня.

— Я слушаю тебя, Мег. — Он был очень серьезен. — Ты хочешь сказать, его бил твой отец?

— Не знаю, — жалобно проскулила я. Самая тяжелая из моих мыслей теперь, когда он догадался и вслух произнес своим знакомым голосом то, что камнем лежало у меня на сердце, показалась невозможной, и все же не вполне невозможной. — Но иногда мне кажется, что это так. Столько изменилось, ты многого не знаешь.

Солнце заливало лужайку мягким золотым светом, но земля стала твердой как железо, и дыхание Джона вырывалось белыми клубами. Больше показывать было нечего. Я подтолкнула его вперед, и он покачал головой, совсем растерявшись. Конечно, он знал, что после того как брат Мартин десять лет тому назад объявил войну испорченным нравам церкви и Европа затрещала по швам, отец сражался с еретиками. Но Джон вполне мог не знать, как глубоко захватила его душу эта схватка со злом. Джон вполне мог не знать, что, ведя аристократический образ жизни при дворе и будучи самым куртуазным подданным, отец являлся не только членом тайного королевского совета и советником короля, свободно входившим в покои монарха, но и спикером палаты общин последнего парламента, а в прошлом году, помимо других отличий, стал еще и рыцарем и канцлером Ланкастерского герцогства, — сэр Томас Мор тратил теперь огромное количество времени, пытаясь заделать любую трещину, через которую в Англию могла просочиться ересь.

Еретиков преследовал не тот отец, которого мы видели дома. Не тот, который ел, смеялся и говорил с нами, только уже не так часто, и по-прежнему имел светлую голову. Лишь случайно, обнаружив узников, я поняла: он изменился, став страшным незнакомцем, устремившим свой взор во тьму.

Узники в сторожке были мелкой поживой, попавшейся в расставленные сети отцовской бдительности в лондонских низах. Их выслеживали его шпионы, рыскавшие по кожевенным и ткацким мастерским и рыбным лавкам города, охотясь за злом, то есть за обычными людьми, откликнувшимися на зов своей совести и собиравшимися в задних комнатах на молитву. А потом сломленным узникам привязывали к спине огромные вязанки хвороста, символизирующие вечный огонь, ожидающий их, если они не отрекутся от своих заблуждений. Я не видела в этом высокого смысла. Я не понимала, как телу и духу Римской церкви могут угрожать запуганные ремесленники. Я не могла не жалеть их.

Но отец занимался не только ими. Другие его противники по воззрениям и верованиям были куда ближе нам. Строже всего он относился теперь, по слухам, к способным молодым студентам университетов, захваченным, как он говорил, «модными идеями» и «склонным к новым фантазиям», способным погубить сам источник веры. Например, к маленькому Катберту Билни, арестованному после страстной проповеди в Лондоне, или шестерым студентам Кембриджа, посаженным в рыбный подвал колледжа за хранение еретических книг. Вероятно, все эти люди действительно несли угрозу. Но при мысли о том, что новое положение отца в свете, возможно, превратило его в защитника не только лучших, но и худших традиций католической церкви, наподобие мрачных чиновников или безмозглых монахов, до хрипоты спорящих о том, сколько ангелов может поместиться на кончике иглы, кого в свое время так остроумно пробрал Эразм, мне становилось холодно.

— Конечно, я хочу верить, что он добрый. — Я все еще задыхалась, хотя мы уже остановились. — Что он вытащил этих людей из тюрьмы, поскольку там они в опасности. Что он тянет время. Что спорит с ними, убеждает отречься и спасает их души. Но что, если на самом деле все не так? Что, если он сам разбивает им в кровь лица там, где этого никто не видит? Если он стал хуже, чем «вполне придворный»? — Я судорожно глотнула воздуха. — Если ему теперь нравится мучить людей?

Джон покачал головой.

— Это невозможно, — твердо сказал он и крепко обнял меня. — Я понимаю, что тебя беспокоит, Мег, но ты должна понять, насколько это нелепо. — А затем, вероятно, чувствуя, что я никак не могу отказаться от своих нелепостей так быстро, как ему бы хотелось, прибавил: — Вспомни, например, как он почти шутливо бранил молодого Ропера. Многие считают это свидетельством мягкости, не подобающей его должности.

От неожиданности мне вдруг даже захотелось рассмеяться. Я понятия не имела, откуда Джон Клемент мог узнать о том, что Уилл Ропер несколько месяцев назад ненадолго увлекся учением Лютера. Я не могла себе представить, чтобы кто-то, кроме нас, знал, что Уилла, недавно ставшего барристером, вызвали к кардиналу Уолси за посещение еретического молитвенного собрания каких-то немецких купцов в Лондоне. Благодаря отцу мужа Маргариты отправили домой, всего лишь устроив ему выволочку, а вот остальных арестованных вместе с ним под улюлюканье толпы заставили присутствовать на торжественной мессе, навалив им на спины вязанки хвороста.