Роковой портрет - [13]

Я не знала, что сказать. Его слова и мои чувства кружили в воздухе, не пересекаясь и лишая меня дара речи. Я попыталась подавить приступ гнева на отца и сосредоточиться на счастье — ведь наконец я говорю с любимым человеком. Он искательно смотрел на меня.

— Скажи, что ты мне веришь, — сказал он.

— Скажи, что ты меня любишь, — неожиданно услышала я себя, с ужасом осознавая, что говорю, как капризный ребенок, который ничего не понимает, но требует счастливого конца.

— О, я правда тебя люблю, — прошептал он. — Я всегда тебя любил, и когда ты была маленькой сиротой, тосковавшей по утраченному прошлому, и когда была быстроглазым ребенком, складывавшим в свой сундучок все, что можно найти у аптекаря, и когда девочкой задавала трудные вопросы, и когда стала красавицей. — Он погладил мои черные волосы, так как белая шапочка собирала на полу солому. — Я всегда любил тебя. Мы очень похожи. И хоть я вдвое старше и еще не встал на ноги даже с точки зрения старческого слабоумия, если ты хочешь, чтобы я был рядом, ничто не остановит меня: я вернусь и буду просить у отца твоей руки. Снова и снова. Пока не получу согласия. Не сомневайся.

Он снова заключил меня в объятия, приблизил ко мне лицо, и его плащ накрыл нас обоих.

— Погоди, — задыхаясь, сказала я. Мне так трудно было оттолкнуть его, но вдруг в голову пришел еще один, более важный вопрос. — Скажи, почему ты позволяешь отцу вот так просто приказывать тебе? Ты знаешь его много лет. Ты знаешь, он любит доказательные аргументы. Ты мог бы попытаться переубедить его.

То, что я увидела, оказалось непереносимо. Джон уронил голову. На лицо легла мрачная тень. Только что прорезавшимися у меня любовными антеннами я почувствовала, как он резко отдалился.

— Я поклялся ему выполнять его просьбы. — Клемент говорил очень тихо. — Ты не можешь себе представить, что он сделал для меня за эти годы. Вероятно, ты удивишься, так как мы почти ровесники, но большую часть моей жизни он был мне мудрым отцом. Я не могу теперь отказывать ему.

— Джон… — неожиданно решилась я, судорожно соображая, как лучше объяснить ему. — Позволь мне показать тебе новую жизнь отца.

Я открыла дверь навстречу холодному ветру и солнцу, и моя сильная молодая рука вывела мужчину со встревоженными глазами из мрака.

Глава 3

— Слушай, — прошептала я и, на цыпочках подойдя к окну западной сторожки, кивком подозвала Джона.

Он удивленно прошел за мной, не понимая, зачем понадобилось возвращаться к небольшому кирпичному строению, так испугавшему меня всего час назад. Но я должна показать ему правду. Я взяла его за руку и подтащила к темному окошку. Мне было так приятно прикоснуться к его длинным тонким нежным пальцам. С сожалением я убрала руку. Не место думать о любви. Ветер играл на наших лицах, вздымал плащи, и в тишине ожидания мы не сразу расслышали по ту сторону окна шепот — потерянный, безнадежный, отчаянный, еле слышный: песню на кокни.

Господи, по Твоему бесконечному милосердию

                                        упокой меня в смерти…

Господи, по Твоему бесконечному милосердию

                                        упокой меня в смерти…

Господи, по Твоему бесконечному милосердию

                                        упокой меня в смерти…

Это продолжалось с утра до вечера, всю неделю, пока отца не было дома. Мне становилось не по себе всякий раз, когда я проходила мимо, отправляясь на прогулку. Я слышала песенку даже во сне. Я видела только спину Джона, но почти ощутила, как по ней побежали мурашки. Медленно он повернул голову и в ужасе беззвучно спросил:

— Что это?

— Загляни, — так же ответила я, — но осторожно. Он не должен тебя увидеть. Не надо пугать его еще больше.

Он всмотрелся в окно. Я знала, что увидят его глаза, привыкнув к темноте: жалобное лицо маленького незнакомца, чьи ноги и руки закованы в деревянные колодки, живой ворох еле покрытых разодранными лохмотьями костей, над которым виднеются полузакрытые глаза и окровавленные распухшие губы, непрестанно шепчущие молитву. Джон отпрянул от окна. Он словно заболел и какое-то время быстро шел прочь от сторожки, а я семенила сзади. Наконец он остановился.

— Еретик? — шепотом спросил Клемент.

Я кивнула.

— Его зовут Роберт Уорд. До прошлой недели — сапожник с Флит-стрит. Его арестовали за участие в пуританском молитвенном собрании на чердаке дубильной мастерской. У него шестеро детей.

— Почему твой отец поместил его у вас дома? — В его тихом голосе послышалась жалость, и это придало мне сил. — Почему не в тюрьме?

— За последние несколько месяцев в сторожке перебывало человек шесть. Отец ничего нам о них не рассказывает, даже не говорит, что они здесь. Но садовнику, который их кормит, он сказал, будто хочет отвести от них зло. Я случайно слышала… — Я покраснела, хотя Джон не заметил моего румянца и не спросил, как это мне удалось услышать разговор, явно не предназначенный для моих ушей, и сколько времени я потом вытаскивала из волос веточки шелковицы. — Он сказал, что решил допросить их здесь «ради их собственного блага».

— Что ж, — Джон остановился и посмотрел мне прямо в глаза, очевидно, пытаясь прочесть мои мысли и подыскивая объяснение, — вероятно, он прав. Кто-то явно бил этого человека. Не исключено, здесь он в большей безопасности.