Роковой портрет - [113]

Гольбейну стало чуть легче, и, повернувшись положить мешок, он чуть не забыл поклониться. Художник принялся изучать обстановку.

— У меня есть несколько наметок, — прошипел ему Кратцер. — Не забудьте, я кое-что с собой захватил.

Гольбейн спокойно кивнул и положил на стол, где уже стояли кое-какие принесенные им предметы, блокнот и серебряный карандаш. Руки у него перестали дрожать: он успокоился.

Рядом с Дентвилем сидел Жорж де Сельв, двадцатипятилетний епископ Лавуа. Он недавно приехал из Парижа помогать посланнику утихомиривать ярость Генриха после каждого заявления, что король Франции не может и не станет внушать папе необходимость королевской женитьбы. («О, этот его горячий нрав, — печально сказал де Дентвиль, изящно качая головой. — Он так утомляет. И недели не проходило, чтобы я не слег в постель, с тех пор как приехал сюда в феврале».) Французы хотели иметь внушительный — в человеческий рост — отчет о своей миссии и намеревались щедро за него заплатить. Гольбейн заранее сбил десять дубовых досок, подобающих уровню заказа. Огромный квадрат — восемьдесят на восемьдесят дюймов, — который Картцер уже велел перенести в дом посланника, стоял на треноге.

Гольбейн смотрел, как трое мужчин разговаривают, потягивают вино, и думал, как лучше закомпоновать картину и выгоднее изобразить французов. У епископа были розовые щеки, черная шапочка и платье богатого коричнево-пурпурного цвета шелковицы. У посланника — жидкие глаза, алые рукава и тонкие руки, виднеющиеся из-под кружевных манжет. Прямые спины говорили о привычке повелевать и бесстрашно вести переговоры. Глаза очень умные. Оба — утонченные люди науки, искушенные во всех современных вольных искусствах. Уверенные. Но, шагая по комнате, рассматривая ее со всех сторон и делая наброски, художник почувствовал страх и в этих аристократах.

Заговорили о коронации. Оба француза входили в состав королевского кортежа. Молодой епископ приехал в Лондон, в частности, именно для представления на церемонии Франции. Если ребенок, которого носит королева, окажется сыном — что обеспечит будущее королевской династии, — это событие запомнят многие поколения. Франция, посредник на неудачных пока переговорах короля Генриха с папой, должна была произвести впечатление. Гольбейн слушал вполуха. Несложно отключиться от французских слов, после того как он долгое время слышал только английские и немецкие. Он пытался сосредоточиться на композиции: посланник слева; епископ справа; оба смотрят на зрителя; вокруг них предметы, свидетельствующие об изысканности и учености (как именно их расположить, он пока не знал, как не знал и того, что Кратцер принес с собой), а в центре настораживающий memento mori. Нет, слишком банально, как старый экслибрис. Нужно что-нибудь придумать.

— Он так и не появился, вы обратили внимание? — услышал он и поднял голову. Затем снова осторожно опустил ее и продолжил водить карандашом по бумаге. — Все говорили, он не придет, но я до последнего не верил, что у него хватит духу оскорбить новую королеву.

Они говорили о Море. Гольбейн затаил дыхание.

— Он сказал епископу Тунсталу, будто ему не на что купить новый костюм, — усмехнулся французский епископ, и Гольбейн краем глаза отметил его изумление: Сельв не мог себе представить, как бедность может служить оправданием. — Тунстал и еще двое друзей послали ему немного денег. Они знали, как важно ему там появиться. Он принял от них двадцать фунтов.

Кратцер знал власть денег над человеком. Он покупал в Тулузе дерево, в Гаскони вино (то, что они пили теперь, вполне мог поставлять именно он), а в последнее время заинтересовался залежами металлических руд в Корнуолле. Но астроном уверенно покачал головой.

— Мор — богатый человек, — со своим сильным акцентом сказал он по-французски. — Он не пошел из принципа. Рассказывают еще другую историю. Может быть, вы слышали? — Они отрицательно помотали головами и придвинулись поближе. — Мне недавно поведал ее Уилл Ропер. — Кратцер порозовел от удовольствия, став источником новой информации. — Я встретил его на улице. В ответном письме Тунсталу Мор напомнил ему историю об императоре Тиберии, которому предстояло решить непростой вопрос — казнить ли девственницу за преступление, за которое закон не позволяет казнить девственниц? Советники предложили императору сначала обесчестить ее, а затем казнить. Изложив этот анекдот, Мор порекомендовал Тунсталу следить за собственной девственностью. Он написал: «Я не могу знать, уничтожат ли меня. Но даже если это случится, я умру необесчещенным».

Все рассмеялись, затем вздохнули и покачали головами.

— Гордый, достойный человек, — отозвался епископ Лавуа.

«Почему Кратцер не рассказал об этом мне? — подумал Гольбейн. — Ведь он знает, как я люблю Мора и его семью. Знает, что я восхищаюсь его честностью». Затем вдруг засомневался. Кратцер мог этого и не знать. Он знал только, что Гольбейн не поехал к Морам. Он зачитывал Гольбейну отрывки из писем Эразма, где тот упрекал художника. Может быть, так он намекал, что нужно съездить? Может быть, Кратцер чаще видел Моров, чем ему, Гольбейну, было о том известно? Может быть, Кратцер считает его трусом, но из вежливости молчит? Он съежился и, словно защищаясь, поднял блокнот.