Роковой портрет - [104]

— Вам нужно лишь серьезное покровительство, — добавил Эразм, и его серые глаза сверкнули озорством. Нетвердой походкой он подошел к Гольбейну. — Можно кинуть взгляд? — вдруг спросил старик, заглянув за треногу, и, прежде чем Гольбейн успел остановить его, уже смотрел на картину. Затем кивнул и взял серебряный карандаш. — Что-нибудь в таком роде, — усмехнулся он и, наклонившись, принялся писать в нижней части холста.

Гольбейн собирался выхватить у него карандаш — никто никогда не позволял себе вытворять подобное с его работами, — но остановился. В конце концов, пусть сам себя уродует. И с обидой, нерешительно, Гольбейн молча заглянул ему через плечо. Старик приписал внизу четыре строки по-латыни. Затаив дыхание, Гольбейн с трудом читал: «Pallas Apellaeam nuper mirata tabellam…» Его глаза расширились. Эразм написал: «Палладий, придя в восхищение от полотна Апеллеса, говорит — библиотека должна сохранить его навечно. Гольбейн демонстрирует музам свое мастерство Дедала так же, как великий Эразм демонстрирует сокровища высокого ума». «Он назвал меня Апеллесом, — думал Гольбейн. — Он назвал меня Апеллесом». Ему стало трудно дышать.

— Вы действительно хотите это оставить? — спросил он, боясь поверить в свою удачу. — На полотне? Про меня?

— Вы докажете мне, что я не ошибся? — спросил и Эразм, весело ему подмигнув. — Вы поедете в Лондон?

Глава 16

После казни Бейнема события следовали одно за другим. К концу апреля враги отца сами слетались на огонь словно мотыльки. Дома у нас в этот бурный месяц тоже шла молчаливая война. Я уже не видела в Джоне той красоты, которая когда-то, как прилив к Луне, толкнула меня в его объятия. Я вздрагивала от ужаса при одном воспоминании о том, что любила его мягкость, нежность, печаль. Теперь они возмущали меня так же, как и зло отца. Я видела в Джоне только позорную глупость, стеклянные глаза, трусость и бездействие, возраставшие по мере того, как он безропотно мирился с грехами Мора. И я перестала на него смотреть.

Я не садилась с ним за стол, не спускалась к обеду и ужину, а по утрам велела приносить мне поднос в постель, оправдываясь недомоганием (что было почти правдой; после мяты меня измучили схватки в животе и раньше времени пошла кровь, которая при других обстоятельствах могла бы питать моего следующего ребенка). Нетвердой походкой с сонным, семенившим рядом Томми я каждое утро ходила в церковь молиться Богу, стараясь не заходить в комнаты, где раздавались шаги. Я боялась столкнуться с Джоном.

Позже, усадив Томми с кормилицей и игрушками на кухне или в саду, я снова выходила из дома с корзиной, встречалась с бледной, странным образом успокаивавшей меня Кейт, и мы обходили лачуги ее братьев по Библии. Это могло удивить кого угодно. Кроме Кейт. Она единственная знала о том, чем я занимаюсь. Но я не могла отказаться от обходов. У меня все еще кружилась голова от известного мне теперь ужаса. Может, потом найдется другой способ. Может, я сойдусь с кем-то из родных, хотя Маргарита не выезжала из Эшера, а больше никто не приходил на ум. Помощь придет, говорила я себе. Господь все устроит. А пока латинские молитвы и забота о врагах церкви помогали мне выжить.

Посещая библеистов, я знала все ходившие по Лондону слухи. Маленький Джордж, тот самый старичок в одеяле, который во время моего первого посещения подвала говорил, что Писание для него слаще меда, и которому я всякий раз оставляла блюдечко с медом, представлял собой кладезь информации. Он жил на чердаке над комнатами своей замужней дочери на Чипсайд и основное время проводил около собора Святого Павла, собирая уличные сплетни, или ходил в Гринвич слушать яростные богословские диспуты, в которые превращались проповеди в Королевской капелле. Вряд ли Джордж знал, кто я, но уже давно перестал меня бояться. После молитвы он больше всего на свете любил поболтать. Мы регулярно заходили к нему менять компрессы на ноге, и я с интересом подметила, что теперь он, кажется, вообще ничего больше не боялся. В его больных глазах играли озорство и надежда, совершенно неожиданные у библеиста.

Именно от Джорджа я узнала, что отец проиграл своему сопернику Томасу Кромвелю, который в отличие от Томаса Мора хотел устроить свадьбу короля и Анны Болейн любой ценой, пусть даже разрыва с Римом.

В одно прекрасное майское утро, жадно набросившись на принесенные нами хлеб и мед, Джордж шепотом поведал нам следующую историю. Некий еретик, человек Кромвеля, которого допрашивал отец, бежал за границу, где публично назвал Мора заплечных дел мастером. Отец понял, что не сможет больше работать с Кромвелем. Соперничество между ними было уже не скрыть. Он подал прошение об отставке, но король его не отпустил. Слишком знаменитый Томас Мор являлся очень опасным в качестве открытого противника политики, проводимой королем. Тем не менее Кромвель пытается сбросить его. Он, правда, слишком умен, чтобы нападать прямо на отца, и надоумил короля отменить церковные суды, где хозяйничали друзья Мора, епископы, поддерживавшие королеву Екатерину. Тогда в руках Генриха сосредоточилась бы вся законная власть в стране и он смог бы добиться развода. Но для отца важнее стало бы другое следствие предполагаемой реформы. В случае отмены церковных судов погаснут костры. Епископы не смогут арестовывать за ересь, и влияние канцлера и преследователя ереси Томаса Мора значительно уменьшится.