Роковая женщина - [3]

Это уже становится предсказуемым.

Но затем танцующая флейта начинает раскачиваться и скулить. Газовые лампы на стене наливаются светом, таким слабым, словно утренняя заря касается горизонта розовыми кончиками пальцев…

Единственное, что я вижу, – бледная маска во мраке… Это лицо медиума, светящийся овал, подобный маске древнегреческой трагедии или комедии.

Каким-то образом свет (каков бы ни был его источник) выбелил ее кожу, и черты лица кажутся черными дырами в пергаменте.

Ее глаза напоминают черные как смоль маслины, рот – словно перезрелая темная слива, которая лопается, образуя идеальное «О».

А из этого рта… выплывает облако, похожее на дыхание, когда оно становится видимым на морозе. Змея из дыма и тумана, бесконечная и отвратительная…

Я вижу субстанцию духов, которая называется эктоплазма.

Да, я вижу ее. Но каким образом?

Я чувствую, как руки соседей охватили мои, подобно наручникам, которые не разжать. Эктоплазма – или ее видимость – покачивается, как кобра на египетском рынке, завороженная дудочкой, ни на секунду не останавливаясь.

Довольно!

Я не отнимаю рук и не отвожу глаз, но стараюсь не поддаться детскому желанию верить увиденному. Судья мертв. Я взрослая женщина. И обманывать буду я, а не меня.

Колени разжались, и мои драгоценные карандаш с блокнотом беззвучно соскользнули на ковер.

Мой взгляд прикован к флейте, вокруг которой извивается эктоплазма, как плющ вокруг шпалеры.

Лицо медиума, подобное маске, по-прежнему плывет в темноте.

– Я слышу усопшую, – произносит она нараспев. У нее такой же механический голос, как у «говорящих машин» Эдисона. – Она вернулась! Изгой. Танцовщица среди почивших. Она никогда не умрет!

И тут я замечаю нечто странное. Эктоплазма возвращается обратно, как уто́к ткацкого станка, меняющий направление.

Она извивается, стремясь к своему источнику, и мягко закручивается в темноте под лицом-маской, вокруг невидимой шеи.

Потом эктоплазма сжимает кольца, как змея. Это уже не кобра, а боа-констриктор, созданный из перьев и тумана.

Она крутится и затягивается, крутится и затягивается…

… и уже не видно лица из-за окутавших его бесплотных колец…

… и слышатся вопли и стоны, стоны и вопли.

Наконец мы вскакиваем с единодушным криком. С иллюзией покончено. Теперь мы уже не публика, а нечто вроде обезумевшего древнегреческого хора.

Кто-то (бог его знает где) заставляет газовые лампы вспыхнуть ярким светом.

Стол с грохотом опускается на пол. Кто-то вскрикивает: ему отдавили палец на ноге.

Я слышу треск моего сломанного карандаша.

После того как стол рухнул вниз, все стихло.

Голова нашего медиума упала, как роза, тяжести которой не выдержал стебель.

Она лежит на столе, с открытыми глазами.

Вокруг шеи закручены витки вязкой эктоплазмы, которая теперь, как ни странно, затвердела и стала неподвижной.

Никто не шелохнется.

Значит, придется мне.

Я подхожу к усопшей.

Дотрагиваюсь до шарфа из эктоплазмы у нее на шее.

Она какая-то влажная и липкая, как пуповина (мне приходилось видеть пуповину благодаря своей пестрой карьере).

Эта мокрая тряпка что-то мне напоминает.

Вспомнила. Некоторые медиумы умеют изрыгать проглоченную марлю, ярд за ярдом, – этот фокус сродни искусству шпагоглотателей.

Однако шпага – это оружие, и нет ничего удивительного в том, что ею наносят удар.

Но никак не ожидаешь, что марлю употребят в качестве гарроты.

На этот раз так и выходит.

Я поднимаю голову. Участники спиритического сеанса стоят, столпившись и по-прежнему держась за руки.

По их лицам я понимаю, что они все еще видят духов.

Что касается меня, то я вижу нечто другое.

Я вижу очень ловкое и загадочное убийство.

Глава первая Дуэт

Мой друг страстно увлекался музыкой и был не только очень способным исполнителем, но и незаурядным композитором.

Доктор Джон Х. Уотсон (Артур Конан Дойл. Союз рыжих)[7]

Нёйи близ Парижа, август 1889 года

– Не могу поверить, – сказала я Ирен, – что ты согласилась на столь шокирующую вещь, не сказав мужу!

– Чему ты не можешь поверить, Нелл? Что я согласилась на «шокирующую вещь» или что не сказала мужу?

Я давно уже знаю, что моя подруга Ирен Адлер Нортон сделана из немыслимой человеческой амальгамы. Это нечто вроде сплава железа с парчой: выглядит изысканной и мягкой, но согнуть ее невозможно. Больше толку упражнять легкие, пытаясь задуть огонь в камине, нежели даром тратить слова, дабы поколебать ее решимость.

Я зашла с другой стороны:

– Не могу поверить, что ты пригласила этого господина в наш общий дом, не сказав мне.

– Но я же тебе сказала.

– Да, только что! Он же может появиться в любую минуту! В отличие от тебя, я не готова принимать гостей.

В раздражении я сняла с коленей пяльцы с вышиванием. Свисающие нитки немедленно привлекли внимание Люцифера, персидского кота. Его мысли столь же черны, как длинная шелковистая шерсть, и он не упустит возможности вонзить во что-нибудь когти. Через минуту он уже запутался в моих клубках всех цветов радуги.

– Очевидно, – продолжила Ирен, не без интереса наблюдая за моими попытками отцепить шелковые нитки от когтей Люцифера, – Шерлок Холмс, по твоему мнению, хуже татарина. Но ведь он придет сюда по моему приглашению. Я всего лишь хочу сдержать слово и передать ему английский перевод желтой тетради.