Роковая тайна сестер Бронте - [246]

— Она не умерла, сын мой. Мою возлюбленную дочь и твою верную супругу оставила лишь бренная оболочка. Слушай же, что я скажу тебе: дети мои будут жить вечно. Их неукротимая добрая энергия стремительно разольется по разным закуткам этого мира, чтобы поддержать всех страждущих и отчаявшихся. И сила эта не иссякнет, покуда благодатнейшие плоды их светлого Воображения будут безраздельно властвовать над народом!

Преподобный Патрик Бронте поспешно перевел дыхание, невольно поражаясь внезапно нахлынувшей на него словоохотливости и с каждым мгновением преисполняясь все большего воодушевления, продолжал: — Утешься же, сын мой. Гордая, добродушная Шарлотта, стойкая, свободолюбивая Эмили Джейн, кроткая, смиренная Энн и даже беспечный баловень Патрик Брэнуэлл, не устоявший перед плотскими искушениями, но, в конце концов, раскаявшийся во всех своих грехах и погребенный с миром, навеки останутся жить в благодарных людских сердцах — помяни мое слово!

Артур Николлс, немного помедлив, подошел к креслу, где восседал его тесть, и, словно завороженный, преклонив колена перед своим достопочтенным родственником и патроном, с какой-то непостижимой потусторонней торжественностью произнес:

— И обернулась смерть бессмертием своим.[106]

Старый пастор совсем по-дружески похлопал зятя по плечу и задумчиво прибавил:

— Возможно, что светлые отблески, отраженные негаснущим вовеки сиянием их славы, нечаянно падут и на нас — кто знает? Только уж не обижайся на меня за то, что я скажу, сын мой, но едва ли мы с тобой достойны столь высокой милости Провидения!

Окончательно заключив перемирие со своим премудрым патроном и дав свое согласие на сотрудничество с миссис Гаскелл, преподобный Артур Николлс поднялся в заветную комнату, где в последнее время он жил со своей дражайшей супругой. Он не решался зайти сюда еще со дня достопамятной роковой Пасхи, окончательно переселившись в свой рабочий кабинет, дабы ненароком не потревожить мирный дух усопшей и вернее укрыться от страшной тяжести невыносимо гнетущей обстановки.

В своей неусыпной заботе о больной жене мистер Николлс не видел ничего вокруг, и вот теперь, совершенно неожиданно для самого себя, он обнаружил на рабочем столе Шарлотты нечто вроде миниатюрной, как спичечный коробок, книжицы в жестком волокнистом переплете. Поддавшись естественному инстинкту, он потянулся за своей странной находкой и мгновение спустя с изумлением воззрился на ровный убористый почерк, пестревший богатейшим обилием всевозможных крючков и завитков, Отличавшихся удивительным изяществом и, однако же, неподвластных для чтения невооруженным глазом. Вне всякого сомнения, то был почерк Шарлотты.

На первый взгляд книжица показалась преподобному Артуру Николлсу рукописью стихов. Вооружившись толстой лупой, лежавшей на столе возле книжицы, он получил возможность удостовериться в правдивости своей догадки. На титульном листе виднелась краткая надпись: «Каррер Белл».

Мистеру Николлсу доводилось уже знакомиться с отдельными образцами поэтического творчества своей милейшей супруги. Но то были лишь некоторые ее стихотворения, опубликованные в общем сборнике поэзии Каррера, Эллиса и Эктона Беллов. Теперь же он держал в руках уникальный экземпляр, содержащий практически весь полный перечень стихов Шарлотты, уверенно выведенных ее собственной рукою, движимой божественными силами светлого Вдохновения.

Артур Николлс довольно долго осматривал добытую им бесценную рукопись, листая крохотные странички с невыразимым трепетом и благоговением. Затем он выбрал одно из стихотворений — не слишком длинное, но и не слишком короткое — дабы, не перегружая свой ум, находящийся в неизменном напряжении, постараться развеять мрачные мысли, которые, вопреки его титаническим усилиям прогнать их, снова и снова возникали в его голове.

Неторопливо приложив лупу к заветным строчкам стихотворного текста, мистер Николлс стал читать. Простое, бесхитростное содержание избранного им по принципу случайности стихотворения захватило его настолько глубоко, что мгновенно врезалось в его сознание мощнейшей нестираемой гравировкой. К горлу его внезапно подкатил) неистово щемящий ком; в глазах тотчас засветились невольно нахлынувшие благородные мужские слезы:

Дай руку на прощанье,

А слез не будем лить.

Есть дар — воспоминанье,

Давай его хранить.

Есть детское прозренье

И в нынешней поре.

Есть к миру снисхожденье

В его плохой игре.

Пусть досадит рассудку,

Пусть шутит, коль не лень.

Давай оставим шутку

И мы на черный день.

Пусть нам разнимет руки

Судьба. Чем спорить с ней,

Докажем, что в разлуке

Объятия сильней.

Любой восход багряный

И вечер голубой

Нас будут силой странной

Соединять с тобой.

Нам ночь напомнит море,

Вздыхая в тишине.

И сердце, сердцу вторя,

Утешится вполне.

Никто не в состоянье

Нам будет помешать,

Когда в душе свиданье

Отпразднуем опять.

Несчастен тот, кто плачет.

Гони унынья тень.

Судьба всегда припрячет

Свечу на черный день.[107]

— «Блаженны плачущие, ибо они утешатся!» — машинально произнес Артур Николлс, устремив проницательный задумчивый взгляд в необозримое пространство.

— «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят!» — отозвался из непостижимого небытия благозвучный, как сама Гармония, до боли родной, любимый голос.