Роковая тайна сестер Бронте - [245]

— Да, мистер Патрик, — покорно ответила горничная и, не задавая лишних вопросов, принялась исполнять поручение хозяина.

* * *

Преподобный Артур Николлс был поистине безутешен в постигшем его горе. В памяти его отчетливо всплывали ужасные события минувших дней. Угрызения совести нещадно терзали его. Сознание собственной вины подтачивало душевные силы, вонзаясь в трепещущее горячее сердце острым жалом ядовитой змеи.

Воспоминания о Шарлотте причиняли ее почтенному супругу мучительную боль, становившуюся с каждым мгновением все невыносимее. Он невольно спрашивал себя: «На что мне теперь эта жалкая, никчемная жизнь? Что проку во всей ее ничтожной показной суете, если солнце, нежно и заботливо озарявшее мое земное существование, безвозвратно закатилось, и яркий свет его пленительных нежных лучей никогда не возрадует более моего взора, а приветливое тепло его не прольется, чтобы растопить ледяную оболочку, сковавшую сердце в вечной печали?! Неужто вся эта бренная жизнь являет собой бесконечную череду страданий, и эта ее коварная сущность превосходно замаскирована под прикрытием случайных земных радостей, тогда как Смерть есть единственная верная обитель покоя?»

Рассеянный взгляд мистера Николлса скользнул по стене и внезапно остановился на висящем над софой портрете Шарлотты, ярко высвеченном в пронзительном утреннем свете. Этот портрет был сделан рукою художника Ричмонда во время одного из последних визитов в Лондон его скромной натурщицы. Простое лицо, изображенное на плотном холсте, казалось необычайно серьезным и задумчивым. Мягкие, благородные черты пасторской дочери приобрели в исполнении мастера особое своеобразное выражение, в коем просматривалась затаившаяся непостижимая тоска и безотчетная тревога. Однако в мудрых и необыкновенно добрых глазах горел вечный живой свет.

Артур Николлс неотрывно взирал на портрет супруги, мысленно вопрошая ее: «Почему? Зачем ты безвозвратно покинула меня, оставив одного в этом огромном жестоком мире, где нет больше места радости и любви? Мыслимо ли найти хоть малейшее утешение, покуда непроглядная бездна разделяет нас, дорогая Шарлотта, не оставляя даже смутной надежды на скорое счастливое воссоединение?»

Он продолжал пристально смотреть на портрет каким-то неистовым взглядом — настойчивым и молящим, будто бы и в самом деле в трепете ожидал ответа.

В сущности, преподобный Артур Николлс отнюдь не принадлежал к категории тех людей, что верят в чудеса, ибо его жизнь до появления в ней Шарлотты текла неизменно серо и тоскливо. Но сейчас, стоя возле портрета жены в немом исступлении, он горячо и отчаянно возжелал чуда — и оно свершилось. Взбудораженное сознание мистера Николлса наполнилось мелодичным голосом — ровным и чистым, как звон серебристого колокольчика. Этот нежный переливчатый голос принадлежал той, что была особенно дорога его сердцу, и неуклонно воспроизводил в его памяти мудрое изречение из первого созданного ею романа:

«<…> Человек, ведущий правильную, размеренную жизнь, обладающий рациональным умом, никогда не впадет в безнадежное отчаяние. <…> Смерть отнимает у него любимых людей, с корнем вырывает тот ствол, что обвивали его чувства и привязанности, и слезы стремительно заполняют образовавшуюся воронку скорби; это тяжелый, мрачный отрезок его жизни, — но однажды с восходом в его одинокий дом заглянет Вера в божественный промысел и убедит, что в иной жизни, в ином мире он снова обретет свою потерю. <…> И хотя дух его, возможно, никогда не высвободится из-под гнета печали, Надежда смягчит эту боль и поддержит дух <…>».[104]

«Нет! — подумал Артур Николлс. — Шарлотта не оставила меня! Она не могла меня покинуть, ибо ничто на свете не в силах нас разлучить! Она жива, и всегда будет жить в моей памяти и в моем сердце. Ее пленительный нежный голос возвратится ко мне снова и снова и мудрым советом наставит меня на праведный путь. А ее восхитительный чистый облик ясной путеводной звездой осветит мне дорогу, покуда, по воле Господней, я не найду наконец своего последнего пристанища — вечного и бесконечного Дома, где встретит меня моя возлюбленная супруга и где пышным цветом зацветет наше благословенное первозданное Счастье».

«<…> Печаль, не терзай доброго сердца; оставь надежду доверчивому воображению. Пусть насладится оно радостью, заново родившейся из великой муки, счастливым избавлением от бед, отменой скорбей и сладким возвращением. Пусть нарисует оно картину встречи и долгой счастливой жизни потом <…>»[105].

Пока мистер Николлс глядел на портрет супруги и предавался своим идиллическим размышлениям, позади него возникла внушительная фигура достопочтенного Патрика Бронте, явившегося сюда в сопровождении своей верной Марты. Окончив все необходимые приготовления к исполнению непреложного отцовского долга, состоящего в том, чтобы навеки сохранить память о детях, безвременно сгоревших в огне их собственного таланта, удовлетворенный пастор выбрался наконец из своего кабинета и направился в гостиную, где и находился в ту пору мистер Николлс.

С помощью Марты почтенный хозяин потихоньку умостился в уютное кресло и, откинувшись на спинку, довольно долго просидел в нерушимом молчании, прикрывая руками изрядно уставшие больные глаза. Время от времени он отстранял ладони от своих очей и то и дело поглядывал на зятя, который был настолько глубоко погружен в свои мысли, что даже не заметил появления тестя. Впрочем, как только преподобный Артур Николлс обнаружил присутствие сего достославного родственника, он тут же собрался покинуть гостиную. Однако неожиданный взволнованный возглас старого пастора заставил его остановиться: