Роковая монахиня - [54]

Был прекрасный вечер, мы сидели в кабачке «Мозельбах»; господин Грюндлер только что заказал шестую кружку того сорта мозельского вина, который любителям «кисленького» был известен под названием «кучер», и вследствие этого он был в приподнятом настроении, общительным и склонным к доверительным разговорам, что, в общем-то, могло показаться удивительным, учитывая вкус упомянутого напитка, — вероятно, только длительная привычка к нему могла послужить тому объяснением. В этот вечер господин Грюндлер поведал мне свою историю с ночной каретой.

«В прошлом году осенью, — начал он свой рассказ, — мы отмечали день рождения одного моего знакомого, скульптора, в его ателье. Как вы сами понимаете, было выпито довольно много пунша, весьма своеобразного сорта — назывался он „осенний“ — дьявольский напиток, похоже, по рецепту, полученному прямо из ада. Я припоминаю, что был сильно навеселе. Уже наступила промозглая, туманная осенняя ночь; выпал и сразу же начал таять первый снег. Вся природа навевала такую меланхолию! В подобную погоду человек чувствует соблазн перехитрить ее и повеселиться, несмотря ни на что. Я смутно помню, что пил тогда на брудершафт с людьми, с которыми ни до, ни после этой ночи никогда не встречался. Осталось также неясное воспоминание о том, как я воспылал романтической страстью к гипсовой модели Венеры и как меня с трудом удерживали, когда я пытался на коленях объясниться ей в любви и предложить пунша. С этого момента провал в памяти: я не помню, как я оказался один на улице, в тумане, шлепая ногами по мокрому снегу, со смутным желанием поскорее попасть к себе домой, в теплую постель. Самый короткий, хотя и не близкий путь туда лежал через лабиринт множества улиц, по которым я брел с унылым упорством извозчичьей лошади. Вскоре мне захотелось взять извозчика, но до сих пор на моем пути не встретилось ни одной кареты. Улицы в этот ночной час были словно вымершие. Наконец на ближайшем углу сквозь туман забрезжил тусклый, едва различимый огонек — там стоял экипаж. Когда я подошел к нему ближе, меня, несмотря на усталость, охватил непонятный страх. Хотя я мог потрогать экипаж руками, его нельзя было с полной определенностью отличить от тумана. Что касается старой сивой клячи, стоявшей, понурив голову, то непонятно было, где кончается лошадь, а где начинается туман. Лица кучера почти не было видно, оно полностью скрывалось в тени; мне показалось, что он смотрит на меня пустыми глазницами и рукой, державшей кнут, подает знак, приглашая меня. Мне стало не по себе, и я пошел дальше. На следующем углу я снова увидел карету. Без сомнения, это была та же карета, что и прежде; теперь она предстала перед моим взором более отчетливо, я ясно видел, как старая лошадь, точная копия той, что стояла на предыдущем углу, выдыхала из ноздрей в туман две равномерные струйки пара, как бы сгущая и без того плотный туман. Кучер снова призывно посмотрел на меня пустыми глазницами и молча взмахнул кнутом — я опять прошел мимо.

Даю голову на отсечение, но на следующем углу стояла все та же карета, которая уже дважды попадалась мне навстречу! Теперь она была видна настолько отчетливо, насколько это вообще возможно в таком густом тумане. К этому времени усталость так сильно овладела мной, что поборола все мои опасения; быстро приняв решение, я подошел к карете и назвал кучеру улицу и номер моего дома. Затем протянул ему деньги за проезд, однако он их не взял, а лишь печально покачал головой и молча показал кнутом, чтобы я садился.

У меня уже не было сил, чтобы удивляться; да и сама карета, которая, как я заметил при посадке, носила номер „0“, почти не привлекла моего внимания. Я, должно быть, сразу же заснул, потому что, кроме смутного чувства удивления от того, что колеса не производили при езде совсем никакого шума и что совершенно не было слышно цокота лошадиных копыт, у меня в памяти больше ничего не осталось.

Сколько я так ехал, точно не знаю; но когда наконец снова пришел в себя, то по поредевшему туману определил, что начинался рассвет. Сначала я не мог понять, где нахожусь. Эта бесшумная езда показалась мне настолько странной, настолько призрачной и таинственной, что я подумал, будто все происходит во сне. Я выглянул из окна: кругом, насколько было видно, расстилалась широкая, покрытая тающим снегом равнина. В небольших углублениях стояла талая вода. Изредка мелькало окутанное туманом дерево или кустарник, и вдруг я сообразил, что нахожусь уже не в городе. Моим первым побуждением было, естественно, крикнуть кучеру, чтобы он остановил карету, и потребовать от него объяснений. Через переднее окошко я видел перед собой его широкую темную спину, голова его была несколько наклонена вперед; возможно, он заснул, и лошадь побрела в глухой печали собственной дорогой по полям своей молодости. Я позвал кучера, затем стал кричать, колотить в стекло, но все это не произвело на него никакого действия. Наконец я взял свою трость и просунул ее в полукруглое отверстие в переднем окне, чтобы привести кучера в чувство, но моя трость безо всякого сопротивления прошла сквозь тело возницы, а карета продолжала свой путь. Тут меня охватил леденящий ужас, какого я еще не испытывал никогда. В порыве какого-то тихого помешательства я продолжал втыкать свою трость в спину призрачного кучера со смутной надеждой, что она все-таки во что-то упрется, но контуры его фигуры становились все бледнее и бледнее и растворялись во все более сгущающемся тумане. В этот момент я почувствовал шум в ушах, звон, затем рывок, резкий толчок, и… потерял сознание.