Роковая Маруся - [11]

а позднее стало именоваться «периодом застоя». Это был мир идеалов. Про все дальние страны, которые теперь усиленно помогают нам выбраться из трясины наших идеалов, тогда говорили: «в мире чистогана». С этаким оттенком снобистской брезгливости со стороны «мира идеалов». Ну, потом с идеалами сами знаете, что произошло, и теперь мы с завистью можем смотреть на мир чистогана из мира грязных денег, денег, которые все время кто-то где-то отмывает. И, поскольку они никак не отмываются, их все время приходится менять на новые. Так что и наш «мир идеалов» был, что называется, не фонтан, да и сейчас не подарок. Поэтому что оставалось делать моей Марусе? Создавать свой. Да, искусственная жизнь и придуманное счастье, но если настоящего-то нет, как же ей быть? Как жалко! Как жаль этих диковинных, красивых птиц с ярким оперением, залетевших по капризу судьбы в это время, на эту землю! Бедные они, бедные, что же им делать?.. Да что, что! – А ничего! Надо жить и все! Вы видели когда-нибудь в Московском зоопарке неправдоподобно красивую птицу с названием «Розовый фламинго»? Я пишу это название с большой буквы, потом поймете – почему. Одно слово «фламинго» чего стоит!

Ветер дальних странствий надувает паруса вашего воображения; вы что-то слышали об испанском фламенко, или об испанских идальго, или о фламандских моряках; вы смутно догадываетесь, что есть в этом имени «фламинго» что-то ужасно гордое. И вот вы стоите завороженно перед клеткой с этими птицами, красными и розовыми, и судорога то ли улыбки, то ли слез кривит ваш рот. А они, птицы эти, сохраняют царственную осанку даже в том дерьме, в котором находятся. Я говорю «в дерьме», потому что предназначенный им водоем в их клетке водой назвать никак нельзя В нем плавают перья, яблочные огрызки, окурки и хлебные крошки, вода выродилась здесь в некий субстрат, бульон, жидкий холодец из грязи, а запах оттуда наводит на мысль, что в этот водоем справляли малую нужду и причем не один раз.

У вас возникает подозрение, что делал это как раз тот служитель зоопарка, который сейчас движется по клетке, вяло махая метлой, с лицом «после вчерашнего», веселым, как онкологический центр ночью. И вот именно по этой клетке с этим водоемом и этим служителем шествует фламинго. Да-да, именно шествует, а не ходит или, там, бегает. Она ме-е-едленно и величественно вынимает длинную тонкую ногу из дерьма, ме-е-едленно выносит ее вперед, как, вероятно, королева Англии протягивает руку для поцелуя, и затем опять же ме-е-едленно опускает ее обратно в дерьмо, но все так же – по-королевски. Да и маленькая ее головка на тонкой шее держится так гордо и прямо, будто у нее на голове корона; а в глазах нет даже презрения к тому, что вокруг, она этого просто не замечает. Не желает замечать, и все! Можно ведь, оказывается, и так! Или даже нужно…

Вот об этом-то и думал я тогда, покидая тот гостеприимный западный дом, к которому мчался сейчас на такси забытый мною на время Кока; мчался, имея в голове холодное любопытство, в глазах – решимость пойти сегодня до конца, в душе – легкое предчувствие беды, а в руке записку, едва уловимо пахнущую тревожными духами.

Темное счастье крови

Кока без труда нашел этот дом на Фрунзенской набережной, отпустил такси, прошел через арку во внутренний двор, разыскал подъезд №6 и постоял возле него немного, глядя на звездное небо. В этом дворе было тихо, никто никого не бил, никто ничего не распивал на детской площадке, никто не орал под окнами песни советских композиторов, только жались к стенам в ужасе от наших дорог и в тоске по родине красивые иномарки да на дальней скамейке целовалась какая-то парочка. «Вот и мне это сейчас предстоит», – спокойно, без радости подумал Кока и вошел в подъезд.

Маша открыла дверь, не зажигая света в прихожей. В темноте ее глаза слабо светились, как у кошки. Кока на пороге держал в руке уже ненужную бумажку с адресом и шутил приготовленную в машине шутку:

– Здравствуйте, я по брачному объявлению. Вот тут написано: «Я, такая-то, рост, вес, умею то-то и то-то, хотела бы познакомиться с симпатичным и обаятельным молодым человеком. Неравнодушна к изысканным мужским ласкам». Вы давали объявление?

– Давала, – сказала Маша, закрывая за ним дверь, – сегодня давала, и вы так быстро откликнулись, спасибо.

– Не за что, – сказал Кока. – А я для вас достаточно обаятельный и симпатичный?

– Достаточно…

Они продолжали стоять в полутемной передней и смотрели друг на друга.

– Да, вполне достаточно, – повторила Маша, почти прошептала, глядя на него в упор и чуть-чуть прикрыв глаза. Стихийная и темная волна нарастающего возбуждения поднялась по Кокиной крови и уже грозила затопить рассудок; его потянуло к этим блестящим глазам, как некоторых людей тянет к перилам и дальше вниз где-нибудь на балконе пятнадцатого этажа, но Кока не дал пока этой волне накрыть его с головой, отошел от перил, ухватившись за спасательный конец своей шутки:

– А вот я еще хотел поинтересоваться, «изысканные мужские ласки» – это как, интересно? Ну, муж–ские ласки, это я еще понимаю, но вот чтобы «изысканные»