Рокоссовский. Терновый венец славы - [27]
Друзья выпили вино, не чокаясь бокалами, и молча сели.
Хотя сегодня и был выходной, но дом начал просыпаться рано. Где-то был слышен высокий голос женщины, глухо стукнула дверь, в верхней квартире тихо звучала музыка.
Друзья улеглись и еще некоторое время вполголоса говорили, пока их окончательно не сморил сон.
Рокоссовский спал всего лишь четыре часа. Скитания по дорогам войны, постоянные учения, тревоги, ночные занятия приучили его к спартанскому образу жизни и выработали привычку к короткому, но глубокому сну. Он взглянул на торчащие из-под одеяла ноги, которые не помещались на диване, и усмехнулся.
В комнате было тепло, уютно, на столе тикал будильник, а через открытую дверь из спальни слышался мощный храп Белозерова. Рокоссовский заложил руки за голову и начал думать о вчерашнем разговоре. Рассказ Андрея о гибели Юшкевича не выходил у него из головы. Его мучил вопрос: что хотел сказать ему Адик в последний миг в своей жизни? Теперь этого не узнает никто.
Рокоссовский никогда не мог представить себе Юшкевича мертвым. Ему всегда казалось, что он где-то энергично делает свое дело, что-то доказывает, с кем-то спорит или же в кругу друзей рассказывает остроумные анекдоты.
— Ты уже проснулся? — Из соседней комнаты вышел Белозеров. — Я, наверное, задал храпака?
— Я спал как убитый и ничего не слышал, — улыбнулся Рокоссовский.
Вскоре они позавтракали, закурили и продолжали разговор.
— Итак, в 1924 году ты уволился из армии, — начал Рокоссовский. — Затем закончил педагогические курсы и преподавал в школе немецкий язык.
— Да, в районном центре, на Волге. Почти четыре года учил детей. Потом меня выбрали секретарем райкома, в 1931 году послали учиться в Высший коммунистический институт просвещения России. Это был первый набор. После трехлетней учебы тружусь в Наркомате просвещения.
— Что ж, достойная профессия.
— Она мне нравится.
— Каково направление твоей деятельности?
— Коммунистическое воспитание студенческой молодежи, — ответил Белозеров и, глядя в глаза Рокоссовского, спросил: — Какое ты вынес впечатление от чрезвычайного съезда?
— Как тебе сказать? — задумался Рокоссовский. — В основном все гладко и хорошо, если можно так выразиться, без сучка и задоринки. Но…
— Что «но», договаривай.
— Мне показалось, что многовато шуму и трескотни. Ведь мы принимали сугубо деловой документ — Конституцию России. На митинге такой пафос сошел бы с рук, а на съезде был явный перебор… Хотя стоит ли об этом говорить?
— Стоит, Костя, стоит, — загорелся Белозеров. — Я прекрасно понимаю, о чем идет речь. Знаешь, мой дорогой, внутренняя и внешняя обстановка архисложная. Пойми, Костя, она требует твердой руки. У руля партии и государства должен стоять вождь, кристально чистый человек с бесспорным авторитетом. Именно таким человеком и является товарищ Сталин.
— Возможно, — кивнул Рокоссовский.
— Да, если хочешь, у вождя должна быть неограниченная власть. Только тогда мы победим империалистов и внутреннюю гидру всех мастей, — Белозеров говорил непримиримо, напористо, видимо, мысленно представлял, что перед ним сидит студенческая аудитория.
Рокоссовский никак не мог уловить, отчего это — от чрезмерной уверенности в своих убеждениях или от старания убедить и его в том, во что он сам самозабвенно верит. Напрасно, он тоже член партии и без колебаний готов отдать жизнь за самое справедливое общество на земле — коммунизм.
— Каждое теоретическое положение Сталина, — продолжал Андрей воодушевленно, — связано с конкретными запросами и потребностями социальной практики. Преподавателям, ученым он всю теорию марксизма-ленинизма преподнес прямо на блюдечке. Посуди сам: три основные черты диалектики, четыре этапа развития оппозиционного блока, три основные черты материализма, три особенности Красной Армии и т. д.
Белозеров закурил, его матовое лицо, оживилось, глаза возбужденно горели.
— Если бы мы не имели такого вождя, как Сталин, то самые справедливые, всечеловеческие идеи партии попадали бы в холодную почву и прорастали бы слишком медленно или же вовсе погибали. А это непозволительная потеря времени.
— Вижу, ты зря время не терял. — Рокоссовский ткнул себя указательным пальцем в лоб. — Подкован на все четыре ноги.
— А ты посмотри, Костя. — Похвала подмаслила увлеченность Белозерова. — Как же мастерски наш вождь ведет полемику с идейными оппонентами, какое красноречие, хлесткость выражений: «болтун», «клеветник», «путаник», «невежда», «пустозвон». Он употребляет эти слова по-народному и без всякого смущения. — Он окинул взглядом чуть растерявшегося Рокоссовского. — Как, я тебя убедил?
— Ты напрасно, Андрей, меня убеждать не надо. Ты знаешь об этом не хуже меня.
— Ты уж извини. Я действительно в пылу полемики сел на своего конька.
— Гляжу на тебя и думаю: ты все такой же заводной, но только больше увлечен политикой. Вчера мы были навеселе, и я ждал от тебя другого. Считал — жив, жив, курилка.
— Что-то ты темнишь, мой друг.
— Где же наша любимая песня? Ее тоже любил Юшкевич. Помнишь?
Рокоссовский вполголоса запел:
Белозеров негромко, но хорошо поставленным баритоном продолжил:
