Родня - [77]

Нетерпеливое чувство не покидало ее и тогда, когда приходила мама, забирала к себе Женечку и болтала с ним, — Аля ревниво глядела на них и ждала той минуты, когда Женечка уснет. Наконец он засыпал, они с мамой уходили в другую комнату и устраивались на диване. Однажды мама, как бы стесняясь чего-то, сказала:

— А не помогла бы ты мне? Дело такое, — она смущенно посмеялась, — дело-то, говорю, очень нужное.

— Говори, говори — какое?

— Родителям Пети Сидоренко письмо написать. Дескать, так и так, ваш сын работает в передовой бригаде и хорошо себя показывает. Спасибо родителям, что вырастили такого сына.

— Я напишу, — воодушевилась Аля, вскакивая и поспешно ища бумагу. — Подушевнее надо, правда?

Над письмом она просидела долго, к своему удивлению, наконец прочитала вслух и тут же подскочила к матери:

— Ну, как?

— Вот ты написала: вы, дескать, мечтали, чтобы сын вырос замечательным строителем. Может, они и не думали…

— Все равно, — пылко перебила Аля, — все равно, не строителем, так чтобы он вырос замечательным… ведь каждая мать мечтает!

Мать улыбнулась, но все-таки настояла, чтобы про мечту о строителе Аля убрала.

— И про то, что вся стройка гордится Петей, тоже убери, — сказала она. — Вся-то стройка, знаешь, какая?

Когда наконец письмо было написано, матери захотелось показать Петю, и она принесла карточку. На карточке была изображена вся мамина бригада, а на обороте надпись:

«Уважаемая товарищ Сазонова! За самоотверженный труд на ударной стройке стана «2300» металлургического завода Вам вручается памятная фотография».

Этой карточкой мама очень дорожила, карточка хранилась не среди ее наградных документов, а в семейном альбоме.

— Какой он тихий, какой даже нежный мальчонка, — говорила мама, — он у родителей младшенький. Остальные-то совсем уж взрослые. Мать все беспокоится, как бы он прежде времени не женился, а он, я же говорю, такой тихий…

Мама говорила, а Аля уже не все слышала, мягкое, баюкающее состояние было ей приятно, глаза ее сами собой смыкались. Но ей совсем не хотелось уединения или сна, ей хотелось молча и счастливо смотреть в лицо матери. Оно было широким, согретым чувствительными разговорами, и Але важен был не сам смысл разговоров, а это выражение добросердечия и понимания. Так, бывало, она говорила о своей сестренке или братике: Настенька или Васенька, она (он) такая тихая, такая шалунья, — что думалось, это вовсе малышка. А потом приезжала та же Настенька и оказывалась взрослой тетей, на которую маленькая Аля удивленно пялилась, потому что, по рассказам матери, она должна была быть ровесницей Али. А вот мама привыкла считать их всех несмышленышами, потому что, когда она уезжала из деревни, они оставались действительно несмышленышами. А маме… сколько же ей было? Господи, восемнадцать!

Вдруг спохватившись, Аля говорила в каком-то сострадательном порыве:

— Мама, слушай, мама! Дай-ка мне письмо, совсем не то мы написали.

Но мать только усмехалась и не давала письма.

— Нечего мудрить. Как я пишу его матери, так ты все равно не напишешь. А это в самый раз, от коллектива.

И опять она принималась рассказывать о Пете, о том, как нетерпеливые девчонки, бывает, стучатся к нему в комнатку и зовут гулять, а он выходит к ним, такой маленький и тихий, и отвечает: нет, мол, девочки-подружки, гулять мне некогда, потому что мне надо поступать в техникум, так я готовлюсь. Конечно, извиняюсь, да не могу — вот!

Широкое, задумчивое лицо матери навевало покой и воспоминания. Как в детстве, когда разговоры мамы и ее подруг были малопонятны и неинтересны, но Але приятно было слышать, почти осязать мерное, уютное журчание беседы. Голоса женщин навевали такой покой — она еще и не спала, но казалось, начинаются милые сны. Обычно мама уносила ее на руках в их комнатку.

И сейчас Аля пребывала в похожем состоянии — и не то снилось, не то мерещилось, как мама везет ее в салазках ранним морозным утром — в детсад. Или возникало теплое лето, она сидит в песочнице, пересыпая в ладонях желтые крупинки, и вдруг ахает: идет по улице мама в белом длинном, почти до пят, платье, на груди эмблема фестиваля; рядом с мамой — тетя Валя Вершинина, мама Илюшки, тоже в белом платье, да еще косы у тети Вали длинные-предлинные.

Мама и тетя Валя пели тогда в квартете, участвовали в фестивале и однажды пошли прямо по городу в театральных нарядах. Ах, как она гордилась мамой! Неужели в три года ей было доступно это необычайно точное чувство гордости за маму?

Не то снилось, не то мерещилось: детсадовские дачи, мама и тетя Валя приехали, и с ними какой-то кум. Аля с Илюшкой бегут навстречу мамам. Потом удирают в ельник, наблюдают, как скользят ящерицы по каменистой почве, слушают шорохи трав. Слышно потрескивание костра. Это мама и тетя Валя варят раков, которых наловил кум. Потом тетя Валя играет на баяне…

Их комната в бараке: две кроватки, две тумбочки, стол, угол, отгороженный занавеской, — там корыто, керогаз, стиральная доска и прочая утварь. Над каждой тумбочкой — огромный гвоздь, на котором висят платья мам на плечиках; по бокам окна — две скобы. В эти скобы вставлялась толстая поперечная палка, она придерживала ставень, которым закрывалось изнутри на ночь окно.