Родня - [65]

«Бедная, бедная, — думал он, — зачем она? Куда? Кто ей поможет, с кем сможет поговорить и отвести душу?»

Назавтра Алпик ремонтировал свой автомобиль, то да се по мелочи: работой посерьезней он не смог бы заниматься. Он то и дело посматривал на часы, как будто боялся упустить нужный момент. К двенадцати он сделал все, закрыл капот, замкнул дверцы кабины, обтер ветошью руки и пошел.

На звонок вышла свеженькая, будто и не гуляла, соседка.

— Не приехала? — спросил он, не поздоровавшись.

— Приехала.

Он стоял и молчал.

— Чего же вы стоите? Ступайте в Дом культуры.

Сбежав во двор, он остановился и оглядел себя: не мешало бы переодеться. Но это заняло бы слишком много времени.

В вестибюле Дома культуры было пусто, лишь две девчонки топтались у билетной кассы, ожидая, когда она откроется. Над кассой висела афиша: «Всадник без головы». Он прошел вестибюль и свернул направо в коридор, ощутив его несуетную строгую гулкость. А потом услышал негромкую, но очень бойкую, как бы скачкообразную музыку. Приблизившись к двери, за которой кипела эта бойкая музыка, он различил и  е е  голос, высокий, резкий, но вместе и мелодичный; ее голос всегда казался ему глуховатым. Несколько минут стоял, не смея даже коснуться витой, тускло поблескивающей дверной хватки. Потом он постучал. Тут музыка, сверкнув последним жихарским всплеском, смолкла. А он опять постучал, приотворил створы, но не заглянул. И тут его обдало сразу — и светом, вспыхнувшим в проеме двери, и жаром молодых голосов, и ее голос, все такой же высокий и звонкий, спросил:

— Вы? Зачем?!

— Я, — ответил он, щурясь и улыбаясь глуповатой, наверно, улыбкой. — Вы зачем ездили-то? Я вот думаю, что зря…

Она прикрыла дверь и, мягко взяв его за руку, повела по коридору.

— Вы что это на себя берете? Зачем пришли? Ну что вам за дело до меня? — Она старалась говорить строго, но голосок у нее звучал жалобно.

— Я не знаю. Но, кажется, я мог бы на вас жениться.

— Жениться? — тихо переспросила она. — Но ведь вы не любите. Вы же не любите… мне не надо… Зачем?

Он не ответил, пожал плечами.

Недавно у меня случилась командировка в Нижнекамск, и в воскресенье от нечего делать я прогуливался по магазинам. И в специальном магазине, где торговали школьными товарами, неожиданно встретил Алпика. Он покупал большую нарядную коробку с надписью «Юный химик» со всякими реактивами и приспособлениями для химических опытов.

— Лялькины малыши интересуются, — объяснил Алпик, прихватывая с прилавка коробку и с удовольствием ее оглядывая. — Ну, Лялька ворчит: мол, ребята еще маленькие, не надо, мол, покупать. Не совсем она понимает, надо или не надо…

Я предложил Алпику встретиться у меня в гостинице, не виделись давно, а ведь мы, как ни верти, друзья детства. Он в общем не возражал, но особенного желания тоже не выказывал. А я, уговаривая Алпика, вдруг зачем-то сказал про замечательный коньяк и даже расстегнул портфель и показал бутылку. И даже прибавил:

— Угощу на славу.

— Коньяк? Ну его. Вижу, хороший, да ну его. Не-ет, не потребляем, ну его, встретимся в другой раз.

По словам-то выходило, что Алпик ерничает, валяет дурака, но слишком серьезное было у него лицо, зловатое, чужое. Но и я хорош: мне ли не знать его! Мне ли не знать, что человеку, который кормился у тебя в доме, который донашивал твою старую шапку, даже и помощь надо предлагать осторожно, а про всякое там угощение лучше и не говорить.

Что ж, даст бог, увидимся еще, я-то не в обиде. Вот только не спросил, женился он или все еще холост. Наверно, холост, подумал я, иначе зачем бы ему покупать игрушки для Лялькиных ребят.

Дочь Сазоновой

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Когда-то здесь, среди ельника и березовых рощиц, вразброс стояли где барачные, где земляночные поселки, чьи обитатели жили почти что деревенской жизнью. Кто имел корову, козу или кабанчика, кто в досужее от работы время строгал-пилил, шил, приторговывал, обменивал и был, наверно, удовлетворен таким плавным течением своей жизни.

Завод уже работал, плавил чугун, варил сталь, выдавал прокат, и был уже соцгород, который все более рос и отнимал у степи метр за метром. В двадцати примерно километрах был раскинут собственно город — с многоэтажными домами, заводами, среди которых самый большой и значительный был тракторный, построенный в тридцатых годах; в городе были театры и кино, монументальные памятники, к многочисленным трамваям прибавились первые троллейбусы, вообще там шла энергичная, спешная жизнь, как и во всяком городе.

А здесь протекала своя жизнь — в поселках, воздвигнутых наспех и с явным расчетом на временность, что сквозило даже в небрежении к названиям: Тридцатка, Сороковка или Шестой поселок, Седьмой поселок. Среди поселков, правда, оказалась самая что ни на есть деревня, Першино, теперь уже и не поймешь — то ли деревня, то ли рабочий поселок, потому что все жители трудились кто на стройке, кто на заводе.

По вечерам поселки оглашались шумом суеты и спешки: хозяюшки, сами только что возвратившиеся с работы, разжигали во дворах очаги и ставили на них огромные кастрюли, варили компот из сухофруктов, потом несли кастрюли в погребки, чтобы мужья, вернувшись из горячего цеха, утолили жажду. Мычал скот, хозяюшки переговаривались друг с другом через ивовые изгороди…