Родной очаг - [92]

Итак, музыка лила и лила густыми потоками скорбь по селу, потому что Кирилл Искра обещал щедро отблагодарить, а в хате пил-ел тот люд, которому хозяин был дорог всякий: и в любой работе мастер, и даже на такую затею способный. Веселые поминки по себе справлял знатный их односельчанин, а веселые поминки должны были не менее интересно и завершиться, только, конечно, не ямой на кладбище.

— Федор, вы скажите! — шум-гам едва потолок в хате не поднимал. — Кому ж еще и про Искру сказать, как не вам?

— Скажи, Федор, а я послушаю! — важно так выкрыливал седоперистую голову польщенный хозяин. — Не забывай, что последнее слово берешь из души.

— Или я тебе за жизнь не наговорил?

— Ой, за жизнь наговорили — и про жизнь переговорили.

— Значит, так! — Федор Коршак поднялся неторопливо, будто копну сена поднял на воз. Моргал короткими веками, что летали над лужицами припухших глаз. — Значит, так…

Поминальщики притихли, и рябое лицо Федора Коршака вдруг сделалось жалостливым:

— Не могу…

Баба Хранзолька тронула локтем соседа Василя Лисака, тот знай уплетал жареную курятину, словно на курятину сюда и пришел.

— Слышь, Васька, ты скажи… а то человеку уже и доброго слова у людей не найдется…

Тот продолжал жевать курятину, будто не к нему обращались.

— Люди добрые, что же это такое! — заволновалась Хранзолька. — Где ж это видано в селе, чтоб пили да ели — и на добром слове удавились? Да поглядите ж на столы, как хозяин потратился. Именины! — И, услыша, как Федор Коршак тихонько всхлипнул, спросила: — Чего тебе так жаль, а?

— Да разве я, Хранзолька, знаю, чего мне так жалко? — вскрикнул тот.

— Все живы-здоровы, никто не помер, а ты вот…

— Не думал… не надеялся, — всхлипывал Федор Коршак. — Что ж это оно такое — жизнь?.. И есть — не станет ее, и нет — так нет… Кто это так придумал, а?

— Кто-то придумал, не мы, — заметила баба Хранзолька.

— Придумано, — значит, кому-то нужно, — наконец заговорил Василь Лисак, не отрываясь от миски с курятиной.

Федор Коршак, прикусив дрожащую губу, странно как-то переставляя ногу за ногу, поплелся из хаты.

Вырвалась Варка, которая и вправду нарядилась, как на художественную самодеятельность в клуб: блузка, вышитая цветными нитками, юбка темно-вишневого крепдешина, а над выщипанными метелочками бровей — креп черного платка. Варка с войны прожила бобылкой в одиночестве, мужа не приобрела и на детей не разбогатела.

— Кирилл, я еще твоего деда Харитона помню!.. Вот так наша хата у края поля, дед Харитон везет снопы ржи — и поет с горы этих снопов, а волы себе идут желтые, как тучи. А ты все на тракторе или на комбайне…

— Машины тоже как тучи, — ввернул Василь Лисак, уже отставив миску с курятиной и пододвинув тарелку с румяными карасями.

— И ты — душевный, Кирилл, — продолжала Варка. — В руках у тебя руль, и если не дровишек подкинешь на усадьбу, то торфу. А в прошлом году колхоз выписал соломы, так не поленился привезти, спасибо тебе.

Кирилл Искра хитрым жаром очей светил на говорливую Варку.

— Может, что не так? — чуть потемнела лицом. — Ты напомни…

— Чего ж ему напоминать! — возразил Петро-фельдшер. — Люди скажут.

Варка внезапно нахмурилась:

— Кто ж мне еще так будет помогать, как ты!

— О, заблеяла, как овца! — снова Петро-фельдшер. — Не покойника пришла хоронить. Это покойник не помог бы, а Кирилл Искра поможет.

— Конечно, — согласно улыбался хозяин. — Видите, моя Докия не идет в хату, во дворе среди баб околачивается, а я и при Докии скажу: помогал и буду помогать, потому что сердце мое всегда лежало к тебе.

— К кому ляжет, то ляжет, — согласился неразговорчивый Василь Лисак, жмурясь от сладкого карася.

Тут в дверном проеме сначала металлический венок (зеленокрашеные листья и белокрашеные цветы) блеснул, а за венком уже и сельский почтальон Андрей Щусь, маленький человечек, улыбаясь, сказал:

— Тут, Кирилл Иванович, такое дело… Бываю в районе, там в похоронной конторе всегда можно купить… А я имею привычку венок про запас держать, ибо от запаса беды не будет. Ну, прослышал нынче про вас — и душа закаменела. Вот такое написал на черной ленте. — Взял черную ленту и прочитал свое прощальное письмо: — «Дорогому Кириллу Искре от кавалера ордена Славы Андрея Щуся. Спи спокойно, дорогой».

Хозяин взял металлический венок, для чего-то понюхал железные цветы и поставил венок у окна.

— Я уже в твоем дворе доведался, что шутишь, хотя какие тут шутки…

— Какие тут шутки, если люди поминают и чарку пьют, — молвил Искра.

— Чарку пить легко, но ты ж… живой, слава богу.

— Когда-нибудь помру, — весело пообещал хозяин. — Только уже потом-потом, после этой оргии.

Петро-фельдшер, въедливого закваса, спросил:

— А для кого на венке написано, что, мол, от кавалера ордена Славы?

— Как для кого? Венок для покойного, для него и написано.

— А с каких это пор покойники читают, что для них пишут?

— Так заведено. Так ему, — кивнул на хозяина, — почет от меня больший.

— Да покойному все равно, какой почет ему оказывают… Видать, ты сам себе такой почет нарисовал… Напомнил всем, что кавалер ордена Славы.

— Соврал? Напомнил неправду? — покраснел сельский почтальон, сердясь. — Кому не по душе, отдайте мой венок назад.