Родной очаг - [90]

— Как жил, так и умер, — сказал Искра, придя с похорон домой.

— Разве люди умирают не одинаково? — возразила Докия.

— Как живут, так и умирают.

Искре перевалило за седьмой десяток, а он и не думал о покое и отдыхе. Мастер на все руки, круглый год работал в колхозе то на тракторном стане, то в гараже, то в кузнице, — всюду без него не могли обойтись. Этой весной вместе с хлопцами затеял было канитель с косилкой. Прилаживали на раму бункер из листовой стали, какую-то там приемную посудину от комбайна («Битер, Докия, битер, да разве оно в твою женскую голову влезет!»), тут тебе болтами прикрепили, тут пустили в дело шкив роторного барабана, тут ремень да еще какие-то премудрости, — и уже имеем в колхозе не что-то, а агрегат, который мельчит и смешивает грубые корма!.. Может, для кого-нибудь и есть списанная техника, для которой прямая дорога в лом, только не для Искры, он и из бездыханного механизма высечет дух.

Искра как очутился на Доске почета еще где-то в пятидесятые годы, так с тех пор — с Доски ни ногой. Менялись председатели колхоза, менялась почтенная компания вокруг, все молодея и молодея, а только Искра не старел, оставался парнишкой: как сфотографировался в допотопные времена, так больше и не перефотографировался. Для каждой новой почетной компании переснимали тот самый снимок, потому что так, видите ли, хотелось жене Докии: «А он мне там больше нравится, пусть нравится такой и людям!»

А людям Искра всякий был по душе — и прежний, молодой, когда живым вернулся с фронта, и теперешний, уже пожилой, но жилистый, корчеватый, словно дерево, битое молнией — и не сломавшееся. Он повторял всюду по Хвощевке:

— Нет, так не умирают, как помер Кушта!

— Да все ведь одинаково преставляются… Вот был человек — и уже нет, словно и не было, — слышалось в ответ. — Никто не ведает, что его ждет.

— Нет, я не так!.. Я не так… Чтоб я стал руки на груди складывать? Чтоб мне вот так свечку в руки?!

— У вас уже не будут спрашивать про свечку!

— Э-э, спро-о-сят!

Странным стал Кирилл Искра: какая-то печальная мудрость светилась в его глазах… Потом село заговорило:

— И почему председатель колхоза Шмаглий позволил ему оркестр?

— Кому другому Шмаглий, может, и не разрешил бы, а как ты не разрешишь такому заслуженному, как Искра?

— А если заслуженный, так все разрешается?

— Ну, заслуженным тоже не все разрешается, но где слыхано, чтобы заслуженным не разрешался оркестр?

Конечно, разговоры все эти велись потом, после памятного воскресного дня. С утра в тот день небо затягивало тучами, затем тучи сдвинулись за горизонт, будто небо то надевало, то снимало с себя сорочку, а так как несколько раз сверкнуло в тучах, то казалось, будто сорочку вышивали коленчатыми взрывами огня. Сеялся семенами мака дождь, и словно под погоду по Хвощевке полились звуки печальной музыки, что текла медленными жалобными потоками. Не у одного защемило сердце, не одного вывело во двор — кто это умер в селе, что ему отходную играют?

Старые, без кого не обходились ни одни похороны, облачались в траурные одежды и потихоньку шли на ту печаль оркестра, ведь так еще не бывало, чтобы музыка не вывела и не привела.

— Не иначе как у Искры играют…

— Я вчера Докию видела, здоровая, не сглазить бы…

— Кирилл не болел и не лежал…

— Смерть не спрашивает, здоровый ты или болеешь…

— Да и чего зря оркестру играть, оркестр зря играть не станет… Неужели с Кириллом что-то?.. Неужели с Докией?.. Господи, оба ж славные такие, только бы жить да жить…

С пожелтевшими от печали лицами входили на широкий двор, обсаженный уже отцветшими липами, в венке подсолнухов, с мальвами под окнами хаты, что сверкала седой цинковой крышей. Докия в темном платке (словно черный ворон ей крыльями голову накрыл) стояла на крыльце.

— Идите, люди добрые, идите…

— Господи, Кирилл? — спрашивали те, кто первыми вошли во двор, и крестились. — Царство ему небесное, преставился…

— Идите, попрощайтесь, — приглашала хозяйка. — Ждет вас.

Кто хмурился, кто всхлипывал, кто плакал: ведь по каждому умершему душа заплачет, а что уж говорить о Кирилле! Жить бы ему и жить, неугомонному Искре, а он, можно сказать, взял и подвел, негаданно для всех заторопился туда, откуда не возвращаются.

— Идите, люди добрые, попрощайтесь с Кириллом, ждет вас…

С тяжелыми головами, что втягивались в плечи, с крыльца входили в сени, из прохладных сеней — в хату, а в хате…

А в хате стояло несколько сдвинутых столов, застланных вышитыми скатертями. Хвощевцы, ожидавшие увидеть гроб с покойным, засыпанный поминальными цветами, спотыкались глазами о тарелки с закусками и бутылки с напитками, густо стоявшие из края в край стола.

Сам Кирилл Искра — в темном отутюженном костюме, тщательно побритый, коротко подстриженный — сидел на почетном месте и будто аж скрипел сочным сурьмистым голосом:

— Да что же вы так идете, словно боитесь порог переступить? Или я такой страшный? Заходите, никого не укушу.

Люди как входили с оторопевшими лицами, так и не могли сразу освободиться от оторопи, ища глазами покойника: ведь ежели рыдает похоронная музыка — должен быть и покойник. Кто мялся у порога, кто садился за стол, а Кирилл Искра не уставал приглашать: