Родной очаг - [91]

— Садитесь, садитесь!.. Я такую пору выбирал, чтоб самое леточко, когда в колхозе дел мало, чтобы людей не срывать с работы. Спасибо всем! И дружку моему Федору Коршаку спасибо, хоть и на двух костылях, а все-таки сполз с печи, приплелся. И тебя, Варка, от всего сердца благодарю, вон как вырядилась, вроде на художественную самодеятельность в клуб.

— А как на такую музыку наряжаться? — отозвался Федор Коршак, сизея тонкой кожей костлявого лица.

Сельский сапожник, он и до сих пор сапожничал, латая поношенную обувку, а потому едва ли не каждого односельчанина считал своим заказчиком.

«Нынче, — думалось сапожнику, — Искра обулся не в латаные туфли, а в новенькие, вон как вкусно поскрипывают под столом».

Кирилл Искра тешился: гости его с кислыми губами и глазами будто тучу печали внесли в хату.

— Славно вырядились, гости мои, славно!

— Как велел Кирилл нарядиться, так и нарядились, — молвила Варка, с которой хозяин когда-то на первые гулянки ходил, когда это было! Сама с кулачок, теперь напоминала преждевременно постаревшую девочку, которая не наудивлялась и не наудивляется всему на свете.

— И Ганя Дидык пришла, и Петро-фельдшер, и Василь Дмухар. И внуков поприводили, — благодарил хозяин и голосом, и глазами, затуманенными легкой грустью.

— А внуки сами прыснули сюда порохом…

— И внукам спасибо. — Кирилл Искра посмотрел в окно. — И на дворе люди столпились, еще подходят. Вот только почему-то никого не вижу в праздничном!

— А кто ж знал, что такой праздник? — кашлянул Петро-фельдшер, что всегда рот сжимал так, будто кисет зашнуровывал. В летах, он уже и не лечил, но и с покоем не знался: там кабанчика кастрировать или ловко заколоть острым колуном под сердце, там какой-нибудь пенсионерке помочь продать телятину на рынке, дело находится всегда.

Кирилл Искра в черном костюме поднялся угловатой глыбой над столом, студенистым взглядом туманных очей повел по хате.

— Я что придумал? Если кому не по душе, то простите… Я, люди добрые, придумал не ждать своей смерти, как вол обуха…

— Или смерть нас ждет, или мы ждем смерти… — ввернул Федор Коршак паутинистыми губами.

— Честно признаюсь, нажился. И честно признаюсь — еще хочу пожить, потому как при здоровье да и охота, — сновал слова, словно нитку к нитке. — Вот только всегда вспоминается мой дед Харитон, царство ему небесное. Мой дед Харитон об одном только жалел: не удастся увидеть, как отпевать будут, как плакать по нем и как в землю класть будут. И не увидел старый. Приплелся с сенокоса, лег отдохнуть в сарае, вечером бабка пошла звать на ужин, мол, вставай теплого кулеша поесть, а дед Харитон уже не хочет кулеша… А славно отпевали, дед стоил печального пения…

— За деда Харитона нечего и говорить, — согласился Петро-фельдшер. — Ты норовом в своего деда удался.

— Все говорят, что удался, — согласился хозяин. — Так вот, у деда мечта осталась неосуществленной, потому такое время было. А теперь времена другие, так я вот — будто за деда и за себя… Поглядеть хочу, потому как человеку всего не терпится повидать на свете.

— Значит, ты, Кирилл, вроде покойник? — спросил Федор Коршак, немного растерянно озираясь на людей, что набились в хату, прислушиваясь к странному разговору.

— Значит, вроде покойника, — согласился тот, садясь.

— А нас на поминки позвал?

— Разве звал? Сами пришли, спасибо, что не забыли. Ведь как случается? Пока человек при силе и при должности, колени перед ним гнут, а отдал богу душу — и пригоршни земли в могилу не придут кинуть. — Хозяин благодарным тяжелым взглядом обводил новых гостей, что проталкивались через толпу у порога и сначала ничего не понимали: — Вот и Василь Лисак пришел, хотя, может, у человека своих хлопот хватает — ставит хату, а стройка — не теща… Вон баба Хранзолька наведалась попрощаться со мной, а вам, баба, самой некому кружку воды подать, по неделе с лежанки не в силах слезть. Не подпирайте стенку, садитесь за стол.

— Грех, сынок, не прийти, — шамкала бабка Хранзолька, умащивая вымолоченный снопик своего тела у края стола. — Только я не пойму… Сказали — похороны твои, а тут — именины, обманули старую.

— Да разве вам не все равно — за упокой выпить или за здравие? — насмешливо гмыкнул Петро-фельдшер, готов был с радостью выпить за праведное и за грешное, потому что привык человек к магарычам, как младенец к материной сиське.

— Э-э, лучше уже именины, — насупилась баба Хранзолька.

А между тем во дворе под ясенями бас, труба и барабан играли и играли печального Шопена, так что у людей разрывалось на части сердце. Кое-кто, узнав, какую затею придумал при крепкой памяти и при медвежьем здоровье Искра Кирилл, растекались по домам, толком не зная, нужно ли класть крестное знамение на грудь. Зато на игру музыкантов торопились другие: немало из них, поговорив по дороге со встречными, возвращались назад, потому как и вправду своих хлопот не занимать, чего бы тут вмешиваться в замогильные игры Кирилла, у которого на старости ум за разум зашел. Но случались и такие, которым некуда было торопиться, так почему бы не встретиться с больным головой Искрой, такое случается не часто. Ха-ха, совсем не часто, раз на веку.