Родник жемчужин - [108]

Проплывшие в носилках с пиалой

  золотой

Провозгласили солнце хаканом над землей;

И пьяницы под утро возжаждали вина,

И утренние птицы запели, как одна.

По миру солнце мира прошло путем побед,

Вселенную шасрранный завоевал мобед.

Певец, настроив струны на лад хусравани,

О Зенде распевает, как маги в оны дни,

Напиток розоцветный в пиалу неба влит,

На чанге песню утра исполнила Нахид.

Налет индийской синьки рассвет смывает с рук,

Серебряную руку он разрумянил вдруг.

На кровлю неба знамя взносил в ночи Бахрам[105], –

Рассек светилу сердце меч солнца пополам.

Испив Джамшида кубок, хмелеет круг живой,

Пьянеет, с чашей солнца пируя круговой.

Цветы и ветер вешний распространяют хмель,

Уже в цене упала татарская газель[106].

Кричит петух рассветный, за ним еще петух,

Нецеженая влага возвеселяет дух.

Благоуханный ветер и чаша гонят лень,

Мозг сонных переполнен сырою амброй всклеиь.

Под щёкот соловьиный, под песенку скворца

Избавились от скорби тоскующих сердца.

Вот язычком зарделся с Востока солнца шар,

Взойдя, в теплицу солнце забрасывает жар.

Рассветный ветер землю мастями умастил,

Жемчужинами неба засыпан царь светил.

Была на сердце рана вечернего вина,

Душа моя томилась, что не была пьяна.

Лицом к лицу я встретил пылающую страсть,

Я пил из кубка солнца живительную сласть,

Обрел Дауда голос, избавленный от тьмы[107],

Душа моя запела любовные псалмы.

Надела перстень Джама мне на руку души[108],

Дала постичь мне имя, таимое в тиши.

Разумная, уселась на улице надежд,

И солнце благосклонно ее коснулось вежд,

Рождаться в самом сердце дозволила словам

И с разумом согласный вручила мне калам,

Тончайшие сравнения сбирала каждый миг,

Тела жемчужин цельных пронзала каждый миг,

То жаловалась сердцу и обвиняла глаз,

То сердцу же о глазе сплетала свой рассказ,

Свой простерла крылья забот моих Хума,

Высоко в поднебесье взлетел орел ума.

Миры воображенья раскрылись для меня,

Парил я, мирозданье крылами осеня.

На солнце я направил земного вихря гнев,

Я для Нахид прекрасной пропел любви напев.

Взвил знамя на вершине седьмой твердыни я[109],

На ширь восьмого луга[110] взираю ныне я.

По правилам я с небом общался наяву,

И другом серафимов я стал по существу.

Я тем престол поставил, чей дом – небес эфир,

Дал собственному сердцу духовный эликсир.

Пспил из винной чаши бесчувствия глоток,

Хуму – жилицу неба – я уловил в силок.

И как Иса, Пророку учителем я был,

И как Муса, для мудрых святителем я был.

Я в Истину бросался – в глубокие моря,

И знаешь ты: нырял я за жемчугом не зря.

2

О розами дохнувший весенний ветерок,

О ты, что розощеким цветочный сплел венок,

Хмельному ты нарциссу один сумел помочь,

Ты зажигаешь светоч для бодрствующих ночь.

С признательной стопою всеблагостный гонец!

Прах под твоей стопою – чела земли венец!

Садов цветочных дети упоены тобой,

Сердца тюльпанов этих полонены тобой.

Татарский мускус[111] веет в дыхании твоем,

Алой кумарский[112] тлеет в дыхании твоем.

Духовной ты лампаде даруешь запах роз,

Дыхания мессии ты аромат принес.

С лица у розы-девы снимаешь ты покров,

Плетешь узлы якинфа из многих завитков.

Едва дохнешь весною, – светла душа воды,

Дохнешь, – и тотчас мускус повеет от гряды.

А Рахш, тобой гонимый, несется, как вода.

В тебя урок истоков вольется, как вода.

Ты разве не был, ветер, Джамшидовым конем?

Ты разве птиц небесных не обучал на нем?

Ты аромат рубашки доставил в Ханаан,

Ты прочитал Якубу Египта талисман[113].

На миг мой дух мятежный покоем утоли,

Мне раненое сердце дыханьем исцели!

О, если огнесердых ты понял в их судьбе,

Аллах, мне будет сладко, – будь сладко и тебе!

* * *

Красавец Сирии – закат – надел печальный свой убор,

Эфа серебряный из уст свой шарик золотой простер.

Утратил небосвода перст блеск Сулейманова кольца[114].

На Ахримановом пути[115] твердыней замок стал в упор.

Ночь-негритянка, пожелав чужие царства взять в полон,

К вратам Хатана подступив, разбила пышный свой шатер.

Мать мира древняя сосцы нарочно вычернила тьмой,

Чтоб ей младенец-солнце грудь не стал сосать наперекор.

На рынке мира небосвод торг самоцветами ведет,

Лазурный с жемчугом поднос у входа ставит на ковер.

Полуденного шаха[116] двор в края сирийские ушел,

Хосров из Индии[117] набег свершил в страну китайских гор.

В темнице солнце пленено, как лунный лик у египтян[118],

А полюс, что старик Якуб, в дому тоски слезу отер[119].

Небесный кравчий, правя пир, взял в руки кубок золотой,

Он мути нацедил в кувшин там, где сомкнулся кругозор.

Вчера, когда моей души от скорби таяла свеча,

Одна из звезд, палящих грудь, мне озарила их собор.

Сгорела в пламени души недолгого терпенья нить,

И птицу сердца, всю в крови, спалил на вертеле костер.

Мой еле слышимый напев – полуночной печали стон,

Мой недожаренный кебаб от крови сердца стал остер.

Я ныне жалкий, честь моя погибла в пламени вина,

Истерзан и ограблен я, барбат звенящий – вот мой вор[120].

От колыбели у людей пророком названный Махди

С вершин величья на меня величественный кинул взор,

Сказав: доколь в смятенье нег твоя сердечная свеча,

Дымя без нити, будет тлеть? Ответствуй, – до каких же пор?

Ты будешь долго ли пытать в теснине этой сердца пыл[121]?

Потайно сердце отдавать в заклад несчастью, на позор?