Родная земля - [78]

Кто-то отозвался:

— Ты что, спятил? Здесь все наши деньги!

— Деньги можно вернуть, — задыхаясь от быстрого бега крикнул Нурли. — Там люди гибнут!

Ему поверили. Отстреливаясь от наседавших бандитов, колхозники побежали на другой конец поселка.

Жуткой была эта ночь. Полыхали пожары. Гремели выстрелы. Стон и плач, крики женщин неслись отовсюду.

Старуха причитала над трупом, рвала на себе волосы:

— За что же мне такое горе? Я родила его, растила, радовалась, что растет здоровым… А теперь лежит мой сыночек бездыханный… За что, о великий аллах?..

Где-то волокли отбивающуюся, безумно кричащую девушку. Трещала на ней одежда, обнажая тугое, еще не знавшее любви тело. И жадные взгляды шарили по нему…

У дома Батыра кипел настоящий бой. Родственники, соседи, вооружившись кто чем, отбивали яростные атаки бандитов. Но силы были неравны. Даже подоспевшие на помощь колхозники не смогли отогнать люден Карабая.

Сам Карабай, разъяренный неожиданным сопротивлением, брызжа слюной, кричал:

— Всех уничтожить! Весь аул! Чтоб только ветер гулял над пепелищем!

Кольцо вокруг этого ряда мазанок и юрт сжималось.

Гозель, которая в первые же минуты опасности взяла винтовку Батыра и стреляла по наседавшим бандитам, увидела, что люди вокруг забеспокоились, стали боязливо оглядываться. Отступать было некуда, а басмачи с яростными криками и пальбой все приближались.

— Эй! — раздался громкий голос Карабая. — Если ты не трус, Батыр, выходи! Сегодня ты заплатишь за все своей кровью и кровью своих детей! Выходи! Я говорю тебе, Карабай, брат убитого тобой Каракоча! Клянусь, сегодня я наколю твою поганую голову на свою саблю! Слышишь?

Радостным воем встретили бандиты эти слова. А со стороны осажденных участилась стрельба.

— Нурли, — позвала Гозель. — Может быть, тот парень испугался, не поехал… Мы не продержимся долго…

Она смотрела на него большими смятенными глазами.

— Хорошо, — сказал Нурли, — я попробую сам. Отвлеките их.

Он пополз в ту сторону, где не было вспышек. Темнота поглотила его. Гозель тревожно прислушивалась, но оттуда не раздался ни один выстрел. Через несколько минут ей показалось, что издалека донесся стук копыт.

— Помоги ему аллах, — прошептала она. Прицелившись в человека, который пытался выбить дверь в доме Мердана, она осторожно, как учил ее муж, нажала спуск.

А Нурли действительно гнал по ночной степи коня, все еще не веря, что удалось вырваться из смертельного кольца. До рассвета было еще далеко, и он боялся теперь только одного — чтобы не споткнулся конь, не угодил ногой в яму. И все хлестал его, хлестал…

Когда встретился ему отряд Юрина, Нурли чуть не заплакал от радости и пережитого, волнения. Тугой ком застрял в горле, мешал говорить.

— Что там? — спросил Юрин.

Сейчас, когда кони остановились, стала слышна далекая перестрелка.

— Скорей, — выдохнул Нурли.

Юрин рванул поводья, пришпорил коня.

— За мной!

Всадники, взяв с места в карьер, помчались следом.

Они ворвались в поселок на взмыленных конях. Взметнулись над головами клинки.

Бандиты без команды бросились к лошадям, отстреливаясь, стали отходить. Ночь помогла им скрыться.

До рассвета красноармейцы помогали колхозникам тушить пожары, оказывали помощь раненым. Когда поднялось над степью багровое солнце, Юрин приказал седлать коней. Отряд начал преследование банды.

Глава тридцать восьмая Пустыня, любовь моя

Рано утром, едва развиднелось, Керим погнал отару на холмы. Он так и не уснул в эту ночь. Но на душе было легко, от неведомого сладостного чувства кружилась голова и казалось, что все вокруг звенит и поет на разные голоса, как по весне, когда расцветут дурманные травы и жаворонки не знают удержу.

Дивно как хороша была пустыня в этот ранний час пробуждения! Еще бродят над землей студеные воздушные струи, рожденные нивесть где, овевают прохладой лицо, бодрят. И серое, едва просветленное на востоке небо, в котором горит упрямо одна-единственная звезда, внушает спокойствие. И песок, словно был влажен, — застыл, не шелохнется под ветром, не просыпается струйкой по крутому склону бархана.

А простор… Какой простор открывается с любого холма, — только оглянись, дух захватит от необъятной шири, которой, кажется, ни конца, ни края нет. Был бы птицей, взлетел ввысь на крепких крыльях, посмотрел оттуда и тоже восхитился бескрайностью и суровым величием пустыни, и сказал бы себе с гордостью: здесь я живу!

Податлив песок под ногой, — нет его чище на земле, и нежнее, и переливчатей… Манит он к себе, как вода, — так бы и кинулся, очертя голову, в его объятья, не зря же, видно, говорят, будто на пути к святой Мекке, если нет и капли воды, странники совершают омовение песком.

На глазах светлеет небо, все ярче разгорается восток. И вдруг, словно темное покрывало откинула с лица своего красавица, — поднимается над землею яркое светило. И сразу меняется степь, вспыхивает иным, ярким дневным светом, — будто белозубой улыбкой встречает восходящее солнце.

Керим остановился, опершись на чабанскую, до блеска истертую ладонями палку, залюбовался открывшейся с вершины бархана картиной.

Вдруг вспомнился ему давний, еще весной мелькнувший однажды и сгинувший куда-то странный гость Атанияза. Бахрам-ханом уважительно называл его хозяин.