Родная окраина - [35]

— Все ж таки магазинная чище.

Все пили самогон и только Гурину наливали водки из неботовской бутылки. Он пробовал протестовать, но все сказали, что они привыкли к самогонке, а ему, наверное, привычнее водка — так что тут ничего такого нет: каждый пьет, что ему нравится. После второй стопки захмелевшие гости загомонили, а крестная пыталась запеть, но ее никто не поддержал. Гурин смотрел на дядю своего, Ивана Михайловича, — высокого сухопарого мужика с большим горбатым носом — и, вспомнив что-то, улыбнулся.

— Крестная, а вы с дядей Иваном сегодня не будете представление устраивать?

— Э-э, вспомнил! — махнула Ульяна рукой энергично. — Я уж и бороду свою давно кудась выбросила. Прошло времечко, — с грустью сказала она.

— Жаль… Здорово получалось у вас.

Ему живо припомнилась завершающая сценка всех вот таких застолий. Длиннющий Иван Михайлович переодевался в женскую одежду, повязывал платок и, сделав каменное лицо, мигом преображался в эдакую здоровенную бабу-дылду. Рядом с бабой гоношился маленький, шустренький старичок — крестная. Седая бородка, шапка-капелюха, штаны — все это делало ее совершенно неузнаваемой. Старичок старался всячески расшевелить свою супругу, но та стояла неподвижно, как скала. И тогда он начинал рассказывать грустную и смешную историю своей женитьбы:

…Как разделась моя Вера,

Стал я бледен, как холера,

             Как холера.

В конце поэмы мораль — не женитесь опрометчиво, «смотрите, что берете».

После декламации шла импровизация, в которой участвовали все. Кто что ни придумает — все принималось. Неизменным был лишь финал — сцена с поцелуем. Под крики «горько!» маленький старичок безуспешно пытался поцеловать свою длиннющую супругу. При этом он изобретал разные способы, пока жена не брала его под мышки и не ставила на табуретку. Но тут супруга вдруг делала вид, что стесняется, вытягивала шею, и старичок, даже стоя на табуретке, не мог дотянуться до губ. Тогда он прыгал ей на грудь, обвивал руками шею, и впившись в ее губы, сучил, довольный, ногами.

Мужики при этом выкрикивали озорные шутки, женщины валились друг на дружку, смеялись до слез, дети прыгали и визжали от удовольствия…

— Жаль, — повторил Гурин. — А может, изобразили б, дядя Ваня?

— Да ну, что ты, — отозвался тот, смущаясь. — У меня вон уже внуки какие, засмеют деда.

— Не выдумывай, — заступилась за мужа тетя Груня. — Ишо опишешь в газете — опозоришь на всю селенную моего муженька.

Трезвее и рассудительнее всех за столом, как всегда, был Неботов. Он то и дело останавливал разговоры и направлял их в желаемое русло:

— Да ну, завели — опять за завод, за коров, за участки. Надоело. Давайте лучче послухаем Кузьмича, — и он заинтересованно подвигался к Гурину. — Расскажи, Кузьмич, о своей работе. Интересная она у тебя — ездишь везде. Много небось повидал городов, деревень?

— Повидал, — соглашался Гурин и пояснял с сожалением в голосе: — Раньше ездил, сейчас реже стал: к столу прикован — отделом заведую. Но езжу, приходится.

— Ну и как там люди живут? Тоже, как мы, — чертуются с коровами, с кормом? Или, можа, трошки лучче?

— По-разному живут. На Кубани — получше, на севере — похуже.

— А почему, в чем причина? Государство эн одно?

Гурин усмехнулся:

— Государство-то одно, да земля разная.

Притихшие было гости оживились: правильно ответил Гурин — вся причина в земле: какая она — чернозем ли, песок, глина — от этого многое зависит.

— Ну да, ну да… — закивал и Неботов. — А теперь скажи мне вот такую вещь: когда ты приезжаешь куда-нибудь там, ну к чужим людям, так бы сказать, как ты начинаешь разговаривать? Прямо, или как это делается? Люди-то разные.

Гурину льстит, что его слушают, интересуются, охотно отвечает Неботову:

— Люди, собственно, везде одинаковы. Но, конечно, психология разная. Тут помогает чутье — к кому как подойти. Это уже профессиональное. Вот был у меня такой случай…

Затаились, слушают, шикают друг на друга — не мешай, мол. Мать с тарелкой в руке стоит — принесла да и боится поставить ее на стол: вдруг спугнет разговор. Самой тоже любопытно — нечасто на такой разговор раскачаешь сына. Кончил Гурин рассказ, загомонили гости, как потревоженный улей, а Неботов снова с вопросом, да поинтересней прежнего:

— А вот те, что книжки пишут, — так то как? Откуда они берут все это? Придумывают из головы, так бы сказать, или тоже ездиють?

Вздохнул Гурин — затронул сокровенное. Подмывает сказать, да поймут ли, не сочтут ли хвастунишкой? Не выдержал, начал издалека, уклончиво:

— Кто как, дядя Федя. Одни выдумывают, другие из жизни берут материал.

— Ну а ты, к примеру, смог бы?

Тряхнул головой Гурин — смог бы. Переглянулись гости — не верят. Гордая, но настороженная заиграла улыбка на лице матери. Подвинулся ближе Неботов — ждет подробного ответа: в чем же дело, почему не напишешь, раз можешь.

— Времени не хватает, — проговорил Гурин и пояснил: — У меня накопилось очень много интересного материала: садись и пиши. Но чтобы засесть за книгу, надо оставить работу. По крайней мере на год. А оставить работу я не могу… Хотя бы потому, что должен регулярно помогать матери, к примеру…