Родная окраина - [34]

— И к обеду не вернется? — разочарованно спросила мать.

— Придет, как же. Сказал: приду обязательно.

— Ну, глядите ж, обедать приходите до нас.

— Так понятно. Он потому и побег пораньше.

Полежал немного Гурин, встал. Сквозь форточку двинул кулаком в створки, открыл ставню. Яркий свет ударил в глаза. Раскрыв рот, Гурин прильнул к форточке, глотнул свежего воздуху, словно напился, оглянулся. На угольничке стопки сверкали прозрачностью стекла, свечки не было и в помине. Гурин улыбнулся и вышел на кухню. За паром и чадом он не сразу рассмотрел мать. Она стояла у плиты, колдовала над кастрюлями и сковородами, в которых что-то булькало, шкварчало, потрескивало, издавая вкусный запах.

— Долго спишь, племянничек…

Только теперь Гурин заметил у самой двери на маленькой скамеечке материну сестру — тетю Груню. В черной бархатной куртке и в фестивальном платочке, завязанном под подбородком, она поднялась ему навстречу.

— С приездом, — сказала она и, не зная, о чем говорить дальше, повторила с шутливым упреком: — Долго, долго спишь.

Из облака пара показалась мать, тем же шутливым тоном защитила сына:

— Не нападай на сыночка. У мамы только и выспаться.

Гурин понимал, что им приятно видеть его, что они шутят, но он давно отвык от таких шуток и потому улыбался сконфуженно, натянуто. Подошел к столу, на котором высились горы разной снеди — мясо, рыба, сметана, арбузы соленые, помидоры, пироги. Невольно удивился, спросил:

— Откуда все это, мать?

— Ха, тебе все знать надо! Из погреба, откуда ж, — задорно проговорила тетя Груня.

— Свадьба, что ли, затевается?

— Тебя думаем женить, — опять задорно, с подковыркой сказала тетя Груня. — На нашей женим, чтобы тут остался. А то матери скучно одной. Повырастила, а вы разбежались. Рази наши девки хуже городских?

— Ну что ты пристала? — замахала на сестру Павловна.

— А ты уж сразу защищать! Он не из обидчивых. Правда, племянничек? Ну, побегу домой. Посмотрела — побегу. А то сижу, сижу. Идтить надо, и не хочется, не поглядевшись на тебя. А будить — мать не дает. Ишь какой ты белый да чистенький! В холодочке, видать, работа твоя, и ветер в спину. Не сердись, не сердись на тетку… Побегу.

— Оставайтесь завтракать, — пригласил Гурин.

— Обедать придем. Всем кагалом. Зятья поприходють с работы, невестка. Иван должен к тому времени освободиться. Он тоже, как Неботов, с лесхозом связался: нахватал земли, теперь дома никому покоя не дает — то копать, то сажать. А потом полоть. И так до белых мух чертуемся. Вот жизнь у нас, правда? Молодец, что уехал! Ну, побегу. — И она побежала огородной тропинкой — веселая, озорная, неунывающая, — мать и бабушка большого семейства.

Обрадовавшись солнечному деньку, на коньке крыши чистил перышки скворец. На грудке и на шее перья переливались всеми цветами радуги, и, словно зная о такой своей красоте, скворец принимал горделивый вид, осматривался вокруг, посвистывал звонко и протяжно, прохаживался в одну, другую сторону и снова принимался за свой туалет.

Полюбовавшись скворушкой, Гурин хотел вернуться к матери и, пока они вдвоем, поговорить с ней о своих делах. Но тут из-за сарая показалась соседка — маленькая, шустрая. Словно колобок, перекатываясь, она торопливо бежала на гуринский двор. Еще издали закричала громким, чуть надтреснутым голосом:

— Приехал, сынка! А где твоя жинка?

— Ой, крестная! Вы до сих пор стихами говорите!

— А думал как — мы уж тут совсем?.. — Она пыталась жестикулировать, но не могла — мешали пузатый графин с мутной жидкостью, который она тащила за узкое горло, словно убитого гуся за шею, и газетный сверток. — Эй, девка! — крикнула. — Где ты там спряталась? Принимай и мой пай. — Она развернула сверток, чтобы показать Гурину свою ношу.

На газете лежали две маленькие разделанные птичьи тушки.

— Что это, куропатки?

— Придумал! Голубятки это, — сказала ласково Ульяна и передала матери. — Ты их в картошку, стуши.

— Представляю Натку: ни за что бы не стала есть! — сказал Гурин.

— Твоя женка — пижонка, — рифмованно обругала крестная жену Гурина. — Ее жареный гусь ишо не клевал в одно место, вот она и кочевряжится. А чего брезгать? Голубь — птица чистая, мясо получше куриного. У нас сизарей испокон держали для еды. Песня даже есть. — И запела, приплясывая: — «Теща моя — голубятница, наварила голубей — завтра пятница». Вот так-то, — с упреком закончила она. — Дужа ученаи стали, брезгают…

— Да я ничего…

— Еще б и ты загордился да позабыл, из какого дерьма вырос.

— Ну, крестная!..

— Ульяна, да ты никак уже выпила? — отозвалась из кухни мать.

— А чего ж не выпить! У тебя радость, и у меня радость: он мой крестник. Сынка, дай я тебя поцелую. — Она вытерла передником рот, поцеловала Гурина и почему-то прослезилась. — Не суди нас, сынка. — И тут же снова засмеялась, стала рассказывать громко, разухабисто: — Полезла это, значит, я в погреб — в графин налить самогону, ну и попробовала — не прокис ли. Приложилась, да не сразу оторвалась. А что? Свое, не краденое.

К обеду собралось большое застолье — тетки, дядья, двоюродные. Торжественно, как на празднество, пришли Неботовы. Она — в новенькой блузке и белом платочке шалашиком, он — в чистой рубахе, застегнутой на все пуговицы, и в ярких, с зубчатыми рантами туфлях. Как и вчера, Неботов поставил на центр стола поллитровку и, заправив под пиджак выбившийся острый угол воротничка, который тут же снова выбился наружу, сказал, как бы оправдываясь: