Родиной призванные - [21]

Декабрь 1941 года. Жестокий, студеный. Кончался год, и страшными морозами начинался новый. Старики, видя пышный снегопад, говорили: «Варвара зимнюю дорогу наварила, реки мостит. А там и Савва гвозди острит, а Никола уже приколачивает гвозди морозом. Сурова зима, но и радость весенняя рождалась. Варвара ночи урвала, дни приточила. Зима — на мороз, солнце на лето, на тепло». Но только надежд у крестьян мало осталось. Зерно гитлеровцы выгребают, скот режут, одна картошка, запрятанная в землю, спасает людей от голода. А силы мужицкие тают — считай, каждый день на работу гонят: то аэродром очищать, то дороги, то дрова и уголь возить. И каждый день с угрозами, битьем, расстрелами.

Эти холодные дни вдруг осветились радостью. Добрую весть принес Власов. Глубокой ночью он долго сидел у радиоприемника, а рано утром прибежал к Сергутину.

— Победа! Победа! — ликуя, проговорил он. — Фашисты разгромлены под Москвой. Враг откатился на запад. Освобождены Алексин, Таруса, Высокиничи…

Слабые легкие подвели Сергутина. От волнения он закашлялся и, пытаясь улыбнуться, прохрипел:

— Вот это да!.. Вот так…

— Это еще не все! Освобождены Боровск, Балабаново, Угодский завод… Эх, Палыч, скоро и к нам Рокоссовский пожалует, — не унимался Власов.

— Хорошо. Спасибо, что порадовал. А теперь слушай: на листках из тетрадей больше не пиши. Падает подозрение на учителей. Сегодня днем пришлю тебе пачку бумаги. — И проникновенно: — Мы работаем по заданию партии. Васек, родной, никогда не забывай, даже за мелочами, что ты участник больших событий. Подпольщик! Я не хочу быть классным наставником или утешителем, но пока не придут наши, придется несладко. Что ты на это скажешь?

— Честно говоря, я тоже так думаю. Мне все ясно. Завтра в поселке и на вагонах будут новые листовки. Всего вам доброго, учитель!

Никогда еще за время войны жизнь Сергутину с ее скупо отмеренными радостями не казалась такой желанной, как сейчас. Победа близка. Он зашагал по комнате, остановился, сел на диванчик. Рассматривая свои руки, сгибал пальцы, подносил к самым глазам ладони. Вот они — линии жизни. Короткие они у него. Глубокие, но короткие. Значит… Нет, нет… Ничего не значит. Жизнь измеряется не годами, а делами. Но будут ли свидетели твоей жизни, твоей борьбы? Тупая боль в затылке, стук в висках… В доме тихо. Ребята у соседей. Он лег на диванчик, задремал.

— Ты во сне что-то бормотал, — сказал Данченков очнувшемуся Сергутину. — Достается тебе. Идем к Михаилу, там нас ждут.

Едва Сергутин переступил порог, как окружили подпольщики.

— Советская Армия к нашим лесам подходит, — нервно закричал Горбачев. — Ежели через два-три дня фрицы драпанут? А наши тут как тут. Что скажут? Фашистский холуй? На кой дьявол ваша управа? Впекли! Впоролся, как цыпленок во щи! Уйду в лес, — пылко закончил он.

— Да вы садитесь… — сказал Данченков. — Посоветуемся.

Только теперь Сергутин заметил в углу комнаты незнакомца. Он ничем не выделялся. Косоворотка, крестьянский жилет из нагольной овчины. Голова седая. Смотрит вопросительно, словно хочет сказать: «Ну как вы, на чем порешите?»

— Давешнее согласие, — настойчиво сказал зоотехник Сафронов, — беру назад. У меня семья… А за такое секир-башка — и все тут. — Он оборвал сам себя и сомкнул губы. Наступили минуты молчаливого, пружинистого напряжения.

— Э!.. К черту всё, — воскликнул Кабанов. — Я тоже махну в лес. Не живой я и не мертвый. Не каменный! Фашисты бьют, свои топчут в грязь. Ну, Алексей Палыч, кто мы? Кто нас поставил на это дело? «Совестью мобилизованы, Родиной…» Слова! Нет, уж лучше за Десну, там свои…

— От вас не ожидал такого, — тихо, с расстановкой проговорил Сергутин, строго глядя на Кабанова. — Кто нас мобилизовал? А разве забыли обращение товарища Сталина к советскому народу? Кто будет создавать такую обстановку в тылу врага, чтоб земля горела под ногами оккупантов? И каждый из нас дорог Родине. Ну чего вы боитесь? — повернулся он к Горбачеву. — Вот Федор Данченков с нами.

— А сам-то Федор кто? Где его войско? Отряд где? — воскликнул старик Хапуженков. — Всяк о себе помышляет. Вот меня партизаны сюда спровадили… Только не слуга я в управе. Люди шипят, грозят, клянут. Идешь по улице — словно меж палящих огней.

— Может, хватит? — спросил Сергутин, обводя всех тревожным взглядом. — А то дело доходит до обидных упреков.

— Коммунисты Данченков, Жариков, Хапуженков, Никишов, да еще могу назвать, создают в поселках и селах подпольные группы. Мы вошли в управу. С общего согласия вошли. Знают об этом партийные органы. А вы испугались шипения обывателей…

— Да не шипения! Придут наши, спросят, что вы тут сделали? — перебил его доктор Грабарь.

— Что сделали? Понимаю, какой у вас вопрос в ходу. Разве вы с Митрачковой не спасли многих людей от угона в Германию, выдавая ложные справки о болезни? Разве врач Митрачкова не сохранила сотни жителей, партизан, окруженцев? Это что, все ветром пронесет? А наши листовки? А помощь хлебом семьям красноармейцев и партизан? А разведка? Тут ляпнули о Федоре. А капитан Данченков в тяжелейших условиях — между полицаями и старостами, под угрозой смерти — подбирает в партизаны людей, отыскивает оружие. Под командованием партизанского комиссара Гайдукова уже действует отряд, на днях разоружены бандиты, называвшие себя партизанами, разгромлена гитлеровская команда, грабившая крестьян.